Папуас из Гондураса

– Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька «Встань-хряк» устроит, – крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.

Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; и даже не сплюнул, а как-то особенно презрительно уронил слюну с языка.

Все снова, восторгнувшись, промолчали.

– Сашка-то твой небось побольше народу перекокошил, – произнес Витька, подумав.

– Саша наш кокнет одного, дык потом час мучится, плачет! А ты… шпионов все ловишь! В Ожогином Волочке и было-то 40 дворов, а там что шпионов настрелял! Хоть Машка из сельпо, продавщица – какая она тебе шпионка, если и по выходным нам косорыловку давала!

Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обида вышла атаману – ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал – жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно ещё пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был ещё проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись.

Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет.

Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного.

Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился:

– Буддист?

Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна – на буддиста Пантюха даже не тянул.

– Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? – выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой.

– На толстовца похож… – услужливо закачал головой гнойный анархист, зная, что одного из роковых определений Пантюхе не миновать.

– Ну а раз толстовец, так и рубай его, хлопчики! – не повышая голоса крикнул Витька Тихомиров через плечо и тронул коня.

Заулюлюкали, засвистели, блеснули в пыльном воздухе веселые шашки, глянцевидные лошадиные крупы и жирные загривки бойцов заслонили собой от стонущих баб хрипло матерящегося Пантюху Мокрого.

Да. Сегодня ты живой, а завтра тебя нету.

Одновременно с Пантюхой Мокрым не стало и Сени Грибного Колотырника, причем обидно нелепо: Сеня, не в силах обойтись без алкоголя, стал понемногу есть ядовитые грибы и вскоре, так и не прийдя в сознание, умер.

Узнав о гибели Пантюхи, Саша весь отряд бросил в жестокий бой с Витькой Тихомировым и почти победил разжиревших на краденном сале бандитов, (которых теперь в народе прямо уже и считали за бандитов), но пешим жегулевцам не взять было Витьку в кольцо, и он ушел залечивать раны в Новгород. Но и Саша недосчитался многих лучших бойцов, а некоторые предали народное дело и ушли за Тихомировым, к его бабам и дармовой выпивке.

Мало осталось верных, но железным строем сплотились они. Близилась осень; Саша понимал, что зиму в лесу перенести не удастся, придется возвращаться в город, к семье, к постылой работе в конторе и поэтому отряд торопливо боролся день и ночь: вчистую вырезали геологическую партию и зарыли скважины, которые геологи успели пробурить, взорвали все рейсовые автобусы на область, пустили под откос десяток поездов дальнего следования.

Удалось даже сбить несколько низко летящих самолетов-кукурузников, опыляющих поля.

Однажды зябкой сентябрьской ночью Саша и Томилин бесшумно сняли сторожа детсадовской дачи, тихо подперли дверь колышком и принялись осторожно забивать окна: Саша придерживал доску, а Томилин обернутым в вату молотком прихватывал ее гвоздиком.

Только к утру, когда небо светлело, были заколочены все окна большого деревянного строения.

Томилин приник к щели и долго слушал: все было тихо, все спали.

– Давай, Сашок, – шепнул он и стал откручивать крышку канистры с киросином.

Саша взял в руку канистру, чуть наклонил ее, но вдруг задумался и с тоской поглядел на небо. Слезы замерцали в его глазах под светом тусклых звезд. Он сел на крыльцо и крепко сжал голову руками.

Томилин осторожно, бережно положил ему руку на плече:

– Тяжело тебе, Сашок?

Саша не отвечая сглотнул слезу и кивнул.

– Тяжело, Саша, ох тяжело! – с тяжким вздохом сказал Томилин. – И мне тяжело. А кому сейчас не легко-то? Подлецу одному легко! Ничего Сашок, все упромыслим… без изъяну поворот не сделаешь. Наше время – это молотьба чего-то такого… муки какой-то. Должен ведь кто-то ее перелопатить.

Саша сдавленно застонал.

– Саша, Сашок, – зарыдал Томилин, – тебе бы у грамоты сидеть, умильный ты да светлый.

Голос Томилина звенел – и сколько же неисплаканной силушки народной было в нем.

– Да Томилин, да… ох, тошно мне! – задушевно сказал Александр, рванув воротник, – но зачем, зачем, Томилин?

– Зачем? – вскричал Томилин, – Зачем? А затем, что упадет кровушка в мать сыру землю и вырастут цветы совести народной! Саша, Сашок, ты знаешь… кто? Ты, говорю, знаешь для меня кто? Ты для меня все горюшко, болюшка и силушка людская – вот кто! Саша, не молчи, хочешь землю буду есть сырую?!