Парабола моей жизни

Дебютировал я в «Риголетто». Приняли меня с энтузиазмом, и критика отнеслась ко мне очень благожелательно. Нечего говорить о том, как и насколько была довольна этим синьора Лубковская. Я пел без отдыха, выступая иногда четыре раза в неделю с самым разнообразным репертуаром, в котором чередовались такие оперы, как «Риголетто», «Цирюльник», «Бал-маскарад», «Трубадур», «Заза» и «Демон» Рубинштейна. Что касается этой последней оперы, то я выносил ее на суд публики в первый раз. Большую помощь оказал мне маэстро Карцев, отличный пианист и музыкант. Он даже захотел научить меня петь большую арию в третьем действии на русском языке, что при его неутомимом терпении, помноженном на мое горячее желание, удалось настолько, что я смог впоследствии исполнять при публике эту арию с правильным произношением. Во время третьего представления моих одесских гастролей — шел «Риголетто» — мне посчастливилось после третьего акта познакомиться с Дельфино Менотти, одним из самых знаменитых баритонов предыдущего поколения. Он был представлен мне в моей уборной синьорой Лубковской. Кроме того, что Менотти был очень хорош собой — высокий, стройный, с нисколько не портившей его легкой проседью в шевелюре и усах, кроме того, что он был по-настоящему благородным синьором в манере держаться, он отличался еще незаурядной разносторонней культурой, соединяя в себе качества выдающегося певца с художником, чтецом и красноречивым оратором. Уйдя со сцены, он обосновался в Одессе, где стоял во главе школы пения, пользуясь всеобщей любовью и уважением. После его появления у меня в уборной я пошел к нему с визитом. Он очень обласкал меня и долго со мной беседовал; мы стали лучшими друзьями. Когда он бывал свободен от занятий, мы проводили вместе целые часы, беседуя об искусстве пения и о наиболее значительных явлениях в театральном мире, а также и на другие темы. Я сохранил о нем самое светлое воспоминание.

Взявшись снова за «Демона» Рубинштейна, я только теперь понял, какую ответственность беру на себя, исполняя эту оперу. Но я тщательно изучил ее еще в Италии и сейчас мне оставалось только усовершенствовать свое исполнение. Должен сказать, что это удалось мне в высокой степени, и я смог исполнением партии Демона увенчать и закрепить успех, уже завоеванный мною в Одессе в целом ряде других опер. Молва о моем блестящем успехе распространилась далеко за пределы этого города. Обо мне отзывались восторженно даже в газетах, издаваемых в Петербурге.

На одном из последних представлений присутствовал маэстро Каваллини, итальянец, командированный дирекцией театра консерватории в Петербурге. Он должен был меня послушать и, в случае благоприятного впечатления, заключить со мной контракт на следующий театральный сезон во время поста. Он, по-видимому, остался мною доволен, ибо после третьего акта пришел ко мне в уборную в сопровождении синьоры Лубковской и предложил мне контракт на десять выступлений на сцене театра консерватории с оплатой по шестьсот рублей за каждый спектакль. Я согласился тотчас же, тем более, что мечтал повидать Петербург и выступить перед публикой этой столицы.

Я и там дебютировал оперой «Риголетто». Затем пел в «Паяцах», «Трубадуре», «Отелло», «Цирюльнике» и «Демоне». В этой последней партии я достиг такого мастерства, что исполнял ее наконец без тени усилия, легко и естественно, как бы перевоплощаясь в образ Демона. В этом же сезоне, как и каждый год, гастролировала в Петербурге знаменитая итальянская труппа, и на сцене театра появлялись великие, всемирно известные артисты: Анджело Мазини, Энрико Карузо, Олимпия Баронат, Маттиа Баттистини, Маркони, Наваррини, Ансельми и другие в том же роде. Мое появление на сцене театра консерватории, успех и интерпретация ролей вызвали величайший интерес в итальянской труппе и даже споры и полемику среди столичных кумиров. И после каждого моего выступления эти споры разгорались снова. Последняя опера, в которой я пел перед отъездом из Петербурга, была «Линда ди Шамони». В тот же вечер та же опера шла в итальянском театре с участием Маттиа Баттистини, давнишним кумиром петербургской публики. На другой день после моего выступления критик одной из больших газет, не слишком считаясь с моим товарищем по искусству, написал, что со времени Антонио Котоньи не было еще баритона такой красоты, как мой, и что это единственный голос, достойный сравнения с котоньевским. Критик писал, что в «Линде» в моем лице снова ожил великий певец. Оценка именитого критика, хотя и неприятная тем, что умаляла Баттистини, все же доставила мне, пожалуй, самое значительное удовлетворение из всех пережитых мной в течение моей карьеры, так как Антонио Котоньи был в эпоху золотых голосов одним из наших чудес, единственным певцом, который мог соперничать с Аделиной Патти и Анджело Мазини. Удовлетворение это было тем более сильным, что дело шло о двух артистах с голосами того же плана.