Парад теней

"Гранд чероки" нахально устроился во внешнем дворе барской усадьбы, где ныне заседали когда-то единые, а нынче расползшиеся по многочисленным, враждующим друг с другом организациям, еще недавно советские, а теперь русские писатели.

Они полюбовались чуток темно-синим красавцем, а потом бесцеремонно влезли в него и помчались по Садовому к Мещанским.

Контраст меж празднично сияющей и глубокой синевой "гранд чероки" и облезло белым двенадцатиэтажным бараком-домом Кузьминского был настолько разителен, что Сырцов недовольно пробурчал:

— Ты бы, Витёк, квартирёнку поменял. Доплатил и поменял. Не бедный же.

— Некогда, — вздохнул Кузьминский, выпрыгнул из джипа, в последний раз обернулся к Сырцову: — Я буду волноваться, Жора.

— После двенадцати.

— Что после двенадцати?

— Волнуйся после двенадцати, если спать не будешь.

* * *

Из окон ресторана виделась неподвижно плоская, цвета нечищеного серебра, вода Финского залива, и от этого все знакомое было незнакомо, все внове: и ресторанный зал, и публика, и оркестр на возвышении, и совсем еще недавно такие привычные и близкие люди за столом. Сладкая тоска неузнаваемости. Сладкая тоска по тому, что прошло. Сладкая тоска по тому, что не произойдет никогда.

Дарье захотелось плакать, и она вымученно улыбнулась. Марин поймал ее улыбку и, правильно вычислив ее как предвестницу тихих слез, смешно кинул свою голову щекой на стол, чтобы с просительной лаской заглянуть в Дашины глаза. Даша улыбнулась еще раз, и желание плакать оставило ее. Она положила ладонь на кругло-гладкую миллионерскую голову и искренне похвалила:

— Вы — кудесник, Борис Евсеевич.

— Я готов быть кем угодно, лишь бы вы не плакали. Вы ведь плакать собрались? — проницательно осведомилась голова на скатерти.

— Передумала, — сказала Дарья и рассмеялась.

— Ну и слава богу! — возрадовался Борис Евсеевич и, подняв голову со стола, орлиным взором отыскал не вовремя отлучившегося метрдотеля. Видимо, помимо финансовых своих талантов, Борис Евсеевич обладал способностями гипнотизера и экстрасенса, потому что исчезнувший было метрдотель материализовался у их столика как бы из воздуха.

— Внимательнейшим образом слушаю вас, Борис Евсеевич.

— К финалу, Марик, изобрази нам что-нибудь эдакое… — Борис Евсеевич руками показал нечто пышное и волнообразно колеблющееся.

— Понятно, — моментально сообразил Марик. — А из напитков?

Беседу прервала Анна. Она лениво спросила метра:

— А почему в вашем заведении народонаселение такое серое?

— Чего не знаю, того не знаю, — после паузы, ничего путного не придумав, чистосердечно признался Марик.

Анна же и поделилась своими соображениями:

— Все тут серые оттого, что нас с Дашкой не узнают.

— Они просто стесняются, — льстя, защитил клиентов ресторана метр.

— Если бы даже стеснялись, то все равно ненароком поглядывали бы, мрачно возразила Анна. — Эти люди нас не любят.

— Все отменяется, Марик, — заявил, просчитывающий все на три хода вперед неунывающий Марин. — Обойдемся без финала. Как тот композитор, имя которого я малость подзабыл, чью неоконченную симфонию исполняют в каждом приличном концерте. Так что не все неоконченное — плохо. Но я вижу твои встревоженные глаза, Марик. Успокойся. Мы не завершим только симфонию. Счета это не касается.

— Хоть ты нас развлекаешь, Боб, — ворчливо похвалила его Анна.

— Туда, где вас узнают, девочки! Туда, где вас любят, красавицы! Туда, где вами восхищаются, великолепные мои артистки!

— Твои темпераментные речи, безусловно, беспощадно правдивы и необычайно глубоки, наш безотказный Вергилий, — по достоинству оценила Анна слова и намерения Бориса Евсеевича. — Но такого места нет ни на одном из кругов ада.

— А на кой нам ад? Пусть по нему Вергилий с Данте шляются, если им так этого хочется! — поддержал разговор весьма образованный для миллионера Круглый Боб. — И не Вергилий я вовсе. Я счастливый человек, ибо имею возможность сделать приятное обожаемым мною дамам. Я счастливый и состоятельный человек, Анна. И я найду такое место!

Анна еще раз с отвращением осмотрела громадный зал и спросила в недоумении:

— Так какого худенького мы здесь сидим?

* * *

В половине десятого Сырцов открыл дверь своей квартиры и вошел в непроглядно тихую прихожую. Щелкнул выключателем и по нетронутому расположению второпях разбросанных мелких вещиц понял, что после их почти одновременного ухода Дарья сюда не возвращалась. На полке подзеркальника лежала забытая ею черепаховая расческа. Он посмотрелся в зеркало, поправил пробор драгоценной этой расческой и сказал себе, симпатичному, тому, который в зеркале:

— Она просила беспокоиться. А я не беспокоюсь. Почему же?

Покончив с лирикой, он, раздевшись до трусов, быстренько по мелочи прибрался — не любил, как всякий строевой, беспорядка, почистил зубы, принял контрастный душ и стал готовиться в путь.