Paradisus

Всякий раз после Василиска, когда Андрей поднимался к себе, ему казалось, что он изменился.

Разглядывая в зеркале посеревшее лицо, старший научный сотрудник испытывал злость: кто виноват в этой серости, если не Василиск? Василиск и Невзоров… И Галя, и Анюта, и мать. Все они, каждый по-своему, виноваты.

Из-под пола доносилось приглушенное шипение. Андрею показалось: кто-то читает странный стишок:

Пастушок, не ходи босиком!

Видишь — ленты шуршат по земле?

Слышишь шепот — колышется шмель?

Чуешь скошенной запах травы?

Пастушок, не ходи босиком.

— Проклятая! — Островцев размахнулся и стукнул по своему отражению кулаком. Зеркало треснуло — из разрезанной руки пошла кровь.

— Проклятая жизнь.

Андрей опустился на пол. Он ходил босиком, не разглядел в высокой траве змею и теперь ее яд все глубже проникает в душу.

Багровая вода исчезала в решетке на полу, находя дорожки в мыльной пене.

«Что я есть? Пена! Кто-то — пенки, я — пена. Вся жизнь, как лабиринт. Лабиринт Минотавра. Лабиринт Василиска. Как выбраться? Как мне выбраться из этой ловушки?»

Натыкаясь на стены, Андрей нашел аптечку, вылил на рану полпузырька йода. Жжение отрезвило его.

— Ну и пусть, — прошептал Островцев, туго перематывая руку бинтом. — Черт с вами со всеми…

К кому он обращался, кого ненавидел, Андрей осознавал смутно. Но одно было совершенно ясно — жизнь проходит, как гроза над созревшими хлебами. Она бессмысленная и нелепая, его жизнь.

Одевшись, Островцев подошел к конвейеру, взял запечатанный конверт — сквозь танталовую фольгу мерцают светлячки. Присел к столу. Оцепенев, пару минут таращился на крошечные частицы Василиска.

В старшем научном сотруднике уже не было ни сомнений, ни раскаяния: в черепе словно сидел генерал, четко и размеренно командующий парадом. Андрей же — всего лишь солдат на этом параде.

«Фаталист» — усмехнулся Островцев и, взяв клейкую бумагу, быстро и крупно написал: «Опыт с Биоатомом (23767t по классификации UAA)».

Сжав зубами до хруста кончик карандаша, мелкими буквами: «Незавершенный».

Андрей отрезал надпись и аккуратно приклеил ее на конверт. Так, где портфель?

После того, как конверт исчез в пахнущей кожей темноте и щелкнула застежка, Островцев зажмурился, ожидая рева сигнализации, секьюрити с автоматами.

Тишь да гладь.

Нехорошо усмехнувшись, Островцев надел плащ.

Андрей взглянул на часы, удивился: оказалось, он пробыл в ОПО всего полчаса. Сонно мигали таблички «Выход» и «Будь осторожен». Здесь, в холле, змеиное шипение уже не слышно.

«А что если?»

Андрей повернул к кабинету директора.

Какой код на двери Невзорова? Андрей по собственному опыту знал, что сотрудники используют совсем простые коды. Может, и директор? Дрожащим пальцем ввел четыре ноля. Щелчка не последовало. Четыре единицы — нет. Четыре двойки — бесполезно.

В сердцах Андрей несильно ударил по двери ногой и — к его ужасу — она отворилась.

Островцев замер на пороге. Что думает мышь, видя желтеющий в мышеловке сыр?

В глубине невзоровского кабинета мерцали зеленые цифры. Едва слышно гудел кондиционер.

Твердым шагом Андрей подошел к столу директора, схватил стопку бумаг с чертежами, и кинулся прочь, на ходу запихивая бумаги в портфель.

Уже в сосновом бору, когда Островцев спешил к подходящему автобусу, в голове сверкнула мысль: если бумаги лежат так открыто, то место им, скорее всего, в туалете. Ну и пусть. До чего приятно напоследок стукнуть обидчика по скуле!

Кроме задремавшей кондукторши, в автобусе не было никого.

Обнинск клубился за окном потяжелевшим туманом. Изредка навстречу проносились полупустые маршрутки.

У магазина «Продукты» стояла закрытая на замок бочка с квасом.

«Квас хранится надежней, чем документы ЯДИ», — подумал Андрей и засмеялся. Кондукторша вздрогнула, огляделась: «Ой, уже Белкинский овраг». Подошла, строго глядя на Островцева.

— Обилечиваемся, молодой человек.

Показалась башня — макушку скрывают кучевые облака. К башне приварена лестница, кажущаяся сбоку лестницей в небо.

На остановке в салон ввалилась толпа, стало шумно, пестро, запахло духами, потом; кто-то что-то рассказывал, кто-то с кем-то спорил. Андрей, с готовностью отвлекаясь от своих мыслей, стал прислушиваться к разговору двух стариков, присевших напротив.

— И вот я ему говорю, — откашлявшись, продолжил старик в серой панаме, очевидно, начатый на остановке рассказ. — «Товарищ, говорю, жить-то, конечно, все хотят, но такой ценой жизнь себе я покупать отказываюсь». Он на слово «товарищ» прямо взбеленился — пена на губах, глаза — пятаки, орет: «Да я, тебя, падла партизанская, через мясорубку пропущу!». «Власть, — говорю, — ваша, пропускайте».

— А многие ломались, становились полицаями, — вздохнул его собеседник, человек с длинным, изможденным лицом.