Парадиз

И Дебольскому остро захотелось крикнуть, что пошел он к черту этот ребенок. Он никогда его не хотел. И вся эта семья, вся эта скука, рутина, ежедневность — это краденые у него годы и жизнь впустую. Жизнь без удовольствия!

А может, проблема, в самом деле, была в Славке, может, его рождением она убила их любовь? Потому что Наташку — девчонку-Наташку — он любил до помутнения рассудка. А вот эту чужую, склочную, досмерти надоевшую суку, имя которой «жена», ненавидел.

— Твою мать, сволочь, я тебя ненавижу! — кричала она, покраснев одутловатым лицом. — Ты мне всю жизнь испортил! Десять лет гулял — я, дура, молчала! Сына тебе растила, идиотка!

Дебольский почувствовал острое, надсадное негодование, злобу, обиду, недовольство. Бушующую тесноту внутри.

А ему жадно, так нестерпимо, надсадно алчно хотелось любви. Зажить, почувствовать сладкий вкус на языке. Ощутить жаркое, взрывное, упоительное биение сердца, стук крови в висках. Соль во рту, чужой пот под сжатыми пальцами.

— Я что за тебя еще ребенка должен был растить? Я работал как проклятый! Кто тебя содержал?! Ты же сама ни на что не способна! — заорал он и в приступе ярости ударил по столу.

Наташка любила этот уродливый, нелепый, чудовищно пошлый сервиз с голубой каймой. Парадоксально дорогой, не стоящий уплаченных денег. Купленный Дебольским, потому что она ныла и ныла: «хочу-хочу-хочу».

Блюдце взвизгнуло, испуганно подпрыгнуло и с криком ужаса полетело на пол — разбилось вдребезги, надрывно вереща осколками фарфоровых костей.

Наташка глазами полными разбитого сердца проследила за его падением:

— Работал?! — и в неожиданном смехе взвизгнула, саданула истерика. — Ты что, думаешь, я не знала, что у тебя за работа такая?! Пьянки и бабы! Какой нормальный мужик будет сидеть на такой работе?!

Дебольского пощечиной хлестнула острая злоба унижения.

Он почти гордился своей работой, почти считал, что сделал карьеру! Он старался забыть о Сигизмундыче и тренинге без тренинга, унизительном пресмыкательстве, пошлости корпоративов, глупости его роли взрослого холуя. Ведь он ходил в дорогих костюмах и получал хорошие деньги, содержал жену и сына, имел машину.

В нем со всей силой раненого самолюбия всколыхнулась грязная пена.

— Так нехрен за меня цепляться?! Не нравится — давай разводиться! Никто не держит!

— Вот как! Как удобно, да?! — тонко испуганно вскрикнула она при звуке страшного слова. И вдруг, будто не своим голосом, исполненным какой-то не ее силы, колокольным набатом прошедшимся во внутренностях Дебольского, вскрикнула: — Пока было удобно — тебя все устраивало. А сейчас решил другую взять?! Помоложе и покрасивее?!

Уставилась на него задыхаясь, заломила руки…

И вдруг сникла, отекая на спинкой повернутый стул, опуская голову на руку:

— Я же все терпела… — тихо простонала она. — Я этот долбаный брак сохраняла ради Славки, — а Дебольский стоял и молчал. — Господи, ну почему я не ушла, почему? — наверное, уже не ему бормотала она. И качала головой, уткнувшись лбом в ладонь. Устав воевать. Шапочка волос тяжело осыпалась вокруг ее головы. — Ведь могла же, ну почему, почему? Я все думала: Славка. Родной отец… — связно и несвязно бормотала она. А во рту Дебольского проступала боль. — Думала, неродной любить не будет. А ты же родной… Да какой ты отец…

Дебольский молчал. Он не хотел ничего говорить.

К поздней ночи в квартире воцарилась тишина. Оба выдохлись и закостенели. Затонули в скользком, неустойчивом болоте апатии и замирения. Повисла невыносимая, медленная, вытягивающая душу пауза.

Наташка сидела в зале. Закрыв за собой дверь и погасив экран ноутбука. Замерла, сжав руки на коленях и глядя в пустоту.

Дебольский лежал на кровати в спальне и смотрел на мерно отсчитывающиеся на потолке минуты:

1:30

1:32

1:42

Мучительно гнело повисшее ожидание, терпкое, долгое, в котором каждый хотел действия от другого. Ждал, чтобы тот сделал нечто, что нарушило бы эту невыносимую тишину, избавило от тягостного бдения.

Но никто не решался. Хотя тошно было обоим.

Дебольский смотрел в потолок. И уже не курил.

На него давило невнятное, необъяснимое напряжение. Будто подспудное нетерпеливое ожидание чего-то, что должно было вот-вот случиться. И навязанное перемирие только усиливало это ощущение, натягивало нервы, подминая сознание под предчувствие неизбежного.

А часы медленно, неумолимо неспешно отсчитывали время на потолке. Их не волновали страдания людей внизу.

Наташка в соседней комнате боялась и молилась. Дебольский на кровати чувствовал ее мольбу сквозь стену, оклеенную полосатыми, выбранными вместе обоями, и тяготился ею. Ее вынимающим душу молчанием, взглядами, терпеливым настойчивым ожиданием. Даже той тишиной в комнате, в которой она замерла.

Когда женщина становится тебе безразлична, ее слезы не трогают, мольбы раздражают, от ее покладистости устаешь. И хочется тебе одного — уйти!

И найти нечто иное, названия чему Дебольский не знал. Что-то особенное, яркое, уникальное. Чего ты ждешь всю свою жизнь.