Парадиз

— …а мы в армейке чего только не жрали… — Пашка смеялся, колдовал у керосинки. Дразня теплым сытным запахом. Что-то рассказывал.

Но Лёля его не слушала. Дымными туманными глазами смотрела она в стену. И на теплых щеках ее просвечивал, тлел румянец. Тело окутывал легкий запах моря, солнца и ее самой. Губы улыбались и чуть подрагивали совсем близко от его. Подернутые дымкой глаза смотрели не наружу, а куда-то внутрь.

— …хорошо… — истомно прошептала она, опустив голову, осенив шею Дебольского прикосновением смыкаемых ресниц. Легким летним дыханием. — Тепло…

— Ну чего, готово! — радостно бросил вдруг Пашка. Громко хлопнул ладонями по ляжкам, разрывая тишину. — Давайте есть.

Но Лёлины губы дрогнули, волосы мазнули по плечу Дебольского:

— Не хочу есть! — И одним движением она обмякла, откинувшись на его руке: — Я хочу…

Взгляд дымных глаз ее, ожидая, потерялся, глядя в потолок. Тонкие губы призывно распахнулись. Вместе с укутывающим ее обнаженное тело пледом. Его края рассыпались, открывая остро-судорожное тело с заломанными, вскинутыми за голову руками.

И Дебольский прижался к ее губам, втягивая горько-сладкий, острый, горячий язык. Видя, как Пашка уже целует — целует — ее колени. Мягкую гладкость внутренней стороны бедер. И выше, прижимается лицом ей между ног.

Заставляя Лёлю остро-судорожно выдохнуть, откидываясь на руки Дебольскому. Позволяя развести свои руки в стороны, сжать пальцами маленькие шарики сосков. И поймать ее тихий стон:

— А-а-а-ах…

Мужчина из моря выходил медленно и красиво. Под ярким крымским солнцем, ко второй половине дня уже раскалившемся добела, его густо волосатое, подтянутое, покрытое загаром тело маслянисто блестело в свете волн.

Он медленно ступал по гальке, не замечая, как остро та режет босые ступни, — вот так же и Арес, наверное, получил первую любовь прекрасной Афродиты.

Лёля Зарайская, лежа и загорая на большом ядовито-желтом матрасе, приподняла голову, над поверхностью очков проследила, как мужчина медленно приблизился. И навис над ней тяжелой холодной тенью. На губах ее играла смешливая улыбка, и брови высоко поднялись к самой кромке волос. Она бархатисто рассмеялась.

И член мужчины тут же дернулся, застывая в полуэрегированном состоянии. Арес горделиво развел в стороны широкие плечи.

Зарайская звонко расхохоталась, легким движением сбрасывая очки обратно на глаза и откидываясь на матрасе. Густая сень белых волос рассыпалась по гальке:

— Не хочу. Езжайте лучше в город, — смеясь, бросила она, да так громко, что звук этот пролетел над пустынным пляжем, над морем.

И легким рывком перевернулась на живот, на мгновение охлаждая перегретое тело, подставляя солнцу острые лопатки, поджатые маленькие ягодицы и розовые, вытертые галькой пятки.

— Купите мне пирожное.

Повела ногами, закинув одну на другую, переплетя голени, давая загару мягким золотом окутывать ее тело.

Которое уже начали трогать солнечные лучи. Но лишь теплой сенью веснушек, рассыпающейся по ее шее, плечам, груди.

Лицо Свиристельского на мгновение подернулось, и стало заметно, что она его уязвила, — густые брови свелись к переносице, и плечи сами собой расслабились — Арес исчез.

— Зачем? — недовольно бросил не сложившийся Арес. — Все равно ничего не ешь.

Зарайская снова над мутью очков бросила на него взгляд. И рассмеялась:

— Хочу! — воскликнула она. — Вот теперь хочу, — и снова нетерпеливым рывком перевернулась. Подставляя жарким лучам солнца бледную трепетность груди.

Дебольский лениво потянулся. Он лежал рядом, на двух толстых полотенцах, постеленных друг на друга. И ему не хотелось вставать.

А тем более куда-то ехать.

Но Зарайская в неожиданном упорстве коротко повелела:

— Нам, — откинула она голову, задрала к морю подбородок, подставляя едва уловимому ветру тонкую шею, и пропела, — ну-ужна… еда…

И тут взмахнула рукой:

— Ну давайте уже. В чем дело? Вам нужно в город.

Свиристельский, казалось, смирился — не посмел спорить. Хотя голос его был недовольным:

— А ты?

На мгновение она замолчала, тонкие губы сложились в легкую, какую-то мечтательную улыбку:

— А я буду загорать… греться на солнце.

И осталась. Когда они уезжали, она все еще лежала на ярко-желтом матрасе, подставив солнцу колени. Густая сень волос рассыпалась по гальке, и фигура ее, по мере того, как они поднимались по круче, все уменьшалась и уменьшалась. Дебольский, поднимаясь по осыпающемуся песком и щебнем склону, то и дело спотыкался, чувствуя, как спина его уже начинает покрываться потом. Но когда до конца этого далекого и тяговитого, мучительного подъема осталось всего несколько метров, зачем-то обернулся, посмотрел назад.

И надолго прикипел взглядом, застыв в неловкой позе, держась за сухой, колкий кустарник. Глядя, как в дальнем-далеке растворяется в мареве белой пены золотистая марь ее тела.