Парадиз

— А сегодня надо себя особенно хорошо вести, понимаешь? Видишь, мама расстроилась, не надо ее огорчать, понял?

Славка кивнул с очень серьезным видом, и его сосредоточенная очкастая мордашка приобрела напряженное выражение.

— Ты же мужик, да?

Дебольский прислушался к женской болтовне в кухне.

— Ну что ты Наташенька… Любовь Семеновна, царствие ей небесное, такую долгую жизнь прожила, не болела. Главное, что долго не болела…

С семьей родителей они давно уже срослись. Трудно было и представить, что когда-то он еще не жил с Наташкой. Только поначалу, когда он привез жену из Питера, было трудно. Мать ревновала и бесконечно назойливо названивала, выпытывала: ну когда, когда же он, наконец, снова к ним придет, — ведь единственный сын. Выдумывала причины и поводы, могла даже начать набирать в восемь утра.

Дебольский относился с пониманием и старался оберегать мать. Наташка не понимала и раздражалась, возмущалась, даже пару раз закатывала истерики. Ей вообще поначалу в Москве было тяжело.

Но потом сжилось. Мать незаметно начала называть Наташку «дочкой», а когда родился Славка, несколько месяцев безвылазно сидела у них дома, ухаживая больше за снохой, чем за ребенком.

Славку в доме родителей баловали до безобразия, в ответ на недовольство мать только горестно вздыхала: «Ведь единственный внук», — и лезла не в свое дело, намекала, что пора бы второго. Дебольский отмалчивался. В такие моменты ему меньше всего хотелось затевать всю эту канитель по второму кругу.

Голоса с кухни приблизились:

— Ну все-все, Наташенька. Ты мне только скажи… если что, я ведь сразу… Наташенька, может, сейчас что нужно? Ты скажи, ты не думай, я ведь…

Дебольский резко, так что громко хрустнули суставы, поднялся и чересчур, пожалуй, громко окликнул:

— Поехали! Время уже!

В дверях тоже плакали. Наташка рыдала. Ему даже пришлось сделать красивый жест: застегнуть на ней сапоги — вспомнить раннюю молодость и годы ее беременности.

— Ну все, пора, там, наверное, матери твоей надо помочь. — Это был удар по совести, по нервам. Наташка, с ее несколько болезненным чувством ответственности, конечно, заторопилась:

— Да-да, поехали.

Когда они выходили, мать, глядя им вслед, вытирала в дверях мокрые от слез глаза. Дебольский категорически не понимал такой манеры плакать за компанию. Ему от этого становилось тошно и хотелось убежать куда подальше.

«Тойота» присоединилась к женщинам: прониклась значительностью момента и завелась как родная.

Дебольский включил передачу, последний раз бросил взгляд на окна родителей. И увидел, как Славка — в распахнутой куртке и без шапки — выбежал на балкон. Высунул руку в открытое окно остекления и, отчаянно маша, звонким голосом закричал:

— Пока-а!

— Пока-а! — Лёля стояла на самом краю обрыва. Ноги ее в больших розовых сланцах терялись в валунах у самой каменистой кромки. И короткая юбка зеленого летнего платья полоскалась на ветру, била по худеньким ногам.

— По-ка-а! — кричала Лёля.

И они махали из лодки руками, подпрыгивая на сиденье, тянулись назад. Так, что лица окатывало брызгами из-под чихающего мотора.

Лодка тряслась и билась на волнах. Ноги по щиколотку утопали в мутной, пахнущей рыбой воде, в которой плавала сеть и кружка. И рюкзак для продуктов, который они положили между собой, чтобы не намок. А тот, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, тихо соскользнул в лужу — разнежился, впитывая грязную воду.

А они махали и кричали Лёле:

— Пока! До вечера! Не скучай!

Ветер трепал ее волосы, бросал на лицо, в глаза, хлестал по плечам. Юбка билась и поднималась, открывая красный треугольник купальника.

— Пока-пока! — раскинула она руки, подол подхватило порывом ветра, дернуло в сторону. Казалось, и сама ее тонкая худенькая фигурка сейчас оторвется от скалы — улетит в колкие перистые облака. — Ве-те-ер! — звенело в скалах, и тревожный шепот сосен вторил ей, шепча: ветер, ветер колышет нас…

— Ве-те-ер, люби меня-я! — раскинула она ладони. Тонкие, девичьи, почти прозрачные. И солнце веснушками вызолотило теплую кожу цвета разбавленного водой молока: светлого, легкого, пахнущего солнцем, морем, хвоей… и любовью.

— Люби меня, ве-те-ер… — кричала Лёля.

— По…а-а-а… — разносилось над морем. Лодка, чихая мотором, ударяла носом о волны: дыбилась на вершины, падала во впадины. Перебивая и перемалывая пенное волнение, мчалась вперед, отдаляя фигуру на берегу. Сашка и Пашка, развернувшись на доске-сиденье, схватившись за жесткие режущие пальцы борта, махали руками. Пока! До вечера!

И короткое белесое платье ласкалось о колени, трепетало, рвалось за ними: пока, пока!

9

Питер встретил туманом, гололедом и морозом. Парадоксальным сочетанием, от которого, казалось, поежилась и высказала недовольство даже «Тойота»: ее начало заносить на ровном месте, будто Дебольский ехал не на зимней, а на летней резине. Дома — в Москве — такого не случалось.