Парадиз (СИ)

Он не знал, о чем думал. Голова его была пуста, будто напрочь лишена мыслей. Дебольский машинально крутил баранку. Крутил и крутил, выжимая тормоз, останавливаясь на светофорах, снова втягиваясь в поток.

Медленно, в череде утренней сутолоки, двигаясь к офису «ЛотосКосметикс». Всего только по привычке, потому что делал это каждый день на протяжении многих лет. Отбывая свою лихую, развеселую, позорноватую синекуру. На которую он каждый день таскался на ненадежной, но оскоминно привычной, впившейся в мозги проблемной электроникой, утомившей поломками родной «Тойоте» — символе значимости и престижа.

В этой машине пахло Наташкой. Толклась в бардачке упаковка ее влажных салфеток. Валялись старые заношенные кроссовки. Которые она бросила как-то, намочив ноги, и с тех пор они месяцами бились в багажнике при каждом торможении — настойчиво стучали по бортам, просясь наружу. Их давно пора было выбросить, но никак не доходили руки.

Эта машина была последним связующим звеном с тем, что спутывало его ноги, уволакивая на дно где-то позабытой жизни.

В пальцах, в слюне, в крови, в головке пениса клубился дымный взгляд Зарайской. Интоксикацией разливаясь по телу, оседая на эритроцитах белесым пеплом одержимости — иссыхающей спермы. Ноздри его болели от разъедающего их запаха. Духов, пота, дрожащего живота, терпкости мокрых складок юбки — ее слез.

Дебольский, повинуясь потоку, притормозил и остановился в густой тесноте МКАДной пробки. Впереди тянулась бесконечная сутолока, позади нетерпеливо напирали те, кому еще было куда спешить. Ожидая повода, малейшего просвета, чтобы рвануть вперед, по своим неизбывным делам. Нетерпеливо тесня и наседая, почти соприкасаясь крыльям, притираясь к чужим бортам.

Дебольский сжал пальцами гладкую кожу руля и ощутил нервами и мышцами, болящим возбуждением ее ломкое неподатливое тело, стиснутые острые колени — нестерпимо стиснутые, непреодолимо недоступные.

И вздрогнул от бешеного гудка за спиной.

Впереди необъяснимой прихотью сумбура мироздания разверзлась теснота полосы — распахнулись ворота в рай. И замешкавшаяся «Тойота» застопорила движение. Дебольский привычкой рутины, не глядя, вывел рычаг в положение «D».

Не заметив в густом МКАДном гаме, что машина давно не дрожит здоровым, обнадеживающим урчанием работающего движка.

«Тойота» не дернулась, и сигнал сзади повторился. Нетерпеливо прижавшаяся к бамперу «Шкода» бесновалась от обиды и разочарования. Зажатая, но пылко готовая рваться вперед. Все спешили, все торопились. По сторонам восторженным свистом летели потоки, отсчитывая возможные метры, теснясь в разверстую пучину свободной полосы перед заглохшей «Тойотой».

Дебольский с нервозной поспешностью заглушил заглохший мотор. Завел незаведшийся. А сзади напирали, выворачивали, взвинчивали его напряженные нервы.

В невнятной судорожной поспешности нажал он еще раз на кнопку зажигания, не услышав ни потуги, ни дрожи, не ощутив пробежавшей искры, не почувствовав даже согласного отклика. Спину его разорвало от гудящей истерики надрывных гудков.

И бешенство начало подниматься изнутри.

Дебольский яростно, ненавидяще ткнул кнопку зажигания, выжал с силой, ударил по ней. Никакого ответа.

Зажатый недовольством, требованием, ожиданием, нетерпением, он в досаде, нелепости, беспомощности и отчаянии лупил кулаками по рычагу передач, по торпеде, приборной панели, рулю. Как по всей жизни, в которой от него постоянно кто-то чего-то хотел, просил, требовал. Где он вечно кому-то что-то был должен и обязан. Должен квартиру, работу, жену, ребенка, машину… Из-под кулака, ударившего по рулю, вырвался отчаянный клаксонный вопль. Разорвавшийся, влившийся в поток, давящий со всех сторон.

Дебольский распахнул дверцу и, отшвырнув, сбросив с себя удавку ремня безопасности, вышел наружу. В пелену гудящего, мчащегося МКАДа, оставив за спиной открытую дверь в тлеющую последним мостом машину. Бесстрашием одержимости, не глядя, пересек он сутолочные полосы, огласив густое, жаркое, вонючее марево надмкадья бешенством тормозов и клаксонов.

метры и метры, зашагал вдоль дымной, дрожащей воздухом трассы. Вдыхая острый горько-сладкий запах Зарайской.

В густотолпной, тесной, суматошной Москве он ощущал на коже, на языке вкус испарений ее тела. Оставив позади скуку, рутинную однообразность, нестерпимую, невыносимую пресность бытия, он желал ее. Соль ее влаги. Тяговитую негу золотых волос, намотанных на кулак. Неподатливую, разрывную больную сладость ее рта.

Забыв, бросив, выкинув из памяти прожитую жизнь, он хотел ее истомную податливость, хотел самое неутолимое желание ее несбыточного, неодолимо манкого тела.

Он шел холодным, стылым пешеходным переходом и слышал в его отяжелевшей, влажной духоте острый перестук каблуков, перезвон, перекат — завихрение вальса. Ощущал тесноту узких туфель, охватывающих греющие, ломкие, тепло-истомные ступни, пальцы, щиколотки, источающие трепет кожи, пугливо дрожащие в жаре прижимающихся к ним губ.