Парадокс Вазалиса

На какое-то мгновение Валентина решила, что Гримберг отключился, но через несколько секунд в трубке послышалось его тяжелое дыхание.

— 23.40.

— Извини? — не понял ее Гримберг.

— Время твоего прихода. Примерно с четверть часа у тебя ушло на подмену раствора, после чего ты вернулся к себе. Ты не был в Риме, Марк…

Гримберг не стал отрицать очевидное. Благодушный тон сменился вдруг на агрессивный.

— Что тебе нужно, Валентина? Чтобы я явился с повинной? Ты этого хочешь? Чтобы я тоже лишился работы?

— Я хочу лишь знать, зачем ты это сделал.

— Я сделал для тебя все, что мог. Поддерживал, когда тебе было плохо. Когда ты находилась на грани суицида. Если помнишь, я всегда был рядом.

— Это случилось уже немного позднее, не так ли? И это ничего не меняет. Почему ты так поступил? Я спрашиваю это не для того, чтобы использовать против тебя. Мне нужно это знать для себя самой.

Слова Валентины произвели на Гримберга должный эффект.

— Это был несчастный случай, черт возьми! — прокричал он в трубку. — Несчастный случай! Я не думал, что ты так быстро закончишь работу над Буше. Никому бы не было дела до этой жалкой, ничего не стоящей сангвины. Ты должна была отделаться простым выговором.

Валентина попыталась выбросить из головы внезапно возникшую мысль, но это оказалось невозможно. Поверить в столь нелепое объяснение не получалось.

— Значит, я должна была испортить рисунок Буше для того, чтобы меня отстранили от реставрации святого Иоанна Крестителя? Да ты ненормальный!

— Он предназначался мне, Валентина. Это я должен был его реставрировать. Если бы тебе его не доверили, ничего этого не случилось бы. Восстановлением ценных произведений всегда занимался я, но после того как в Лувр пришла ты, мне стали сбагривать всякую хрень. Это было несправедливо… Да Винчи причитался мне.

Голос сорвался, и Гримберг зарыдал.

— Это был несчастный случай… — повторил он.

Не в силах больше его слушать, Валентина выключила мобильный.

Мужчина, сидевший на другой стороне скамьи, сложил газету.

— Похоже, вы переживаете трудное время, мадемуазель.

Валентина была не в том настроении, чтобы общаться с незнакомыми людьми. Она предпочла промолчать.

— Знаете ли, когда все идет плохо, — продолжал мужчина, — ничего не может быть лучше вечера, проведенного в кругу друзей.

Валентина украдкой взглянула на незнакомца. Тому можно было дать лет пятьдесят, но что-то в его облике позволяло думать, что в действительности он пребывает в гораздо более почтенном возрасте. Улыбка, манеры и даже костюм — все в нем выглядело каким-то недостоверным, словно специально созданным для того, чтобы приглушить тревожащую суровость черт его лица.

Отвернувшись в сторону, Валентина напустила на себя скучающий вид. Молодые люди, отдыхавшие на противоположном конце парка, уже собрали свои пожитки и теперь, оживленно переговариваясь, направлялись к выходу.

Мужчина подождал, пока они скроются за воротами. Похоже, он не был настроен уходить, не испытав удачу до конца.

— Ну так что? — продолжал он. — Как вам моя идея?

Валентина постаралась вложить в голос ровно столько усталости и раздражения, сколько, по ее мнению, было необходимо, чтобы ее оставили в покое.

— Найти бы еще таких друзей, которым можно было доверять…

Криво усмехнувшись, мужчина положил газету на скамейку и придвинулся к ней поближе, почти вплотную.

— Не могу смотреть спокойно, как мы умираете здесь со скуки, мадемуазель. А не нанести ли нам визит нашему дорогому Элиасу? Думаю, это немного разгонит ваши мрачные мысли. Выпьем по бокалу шампанского перед восхитительными «Ирисами», поговорим о рукописи Вазалиса. Как вам такое предложение?

Валентина открыла рот, но возражения застряли где-то в глубине горла: в бедро ее уткнулось дуло небольшого пистолета.

— Боюсь, особого выбора у вас нет, Валентина. Надеюсь, на ближайшие часы вы ничего не планировали?

49

Квартира Рэймона Агостини находилась на третьем этаже величественного здания в стиле Османна, расположенного в начале улицы Монж. Однажды Давиду уже довелось в ней побывать — несколькими месяцами ранее, по случаю ужина, организованного профессором в честь выхода учебника греческой литературы, автором которого Агостини и являлся. Помимо Давида и Альбера Када, профессор пригласил еще парочку своих коллег, а также нескольких своих докторантов, одна из которых, очаровательная девушка лет двадцати пяти, прожужжала Давиду все уши, пытаясь объяснить разницу между понятиями «единство» и «целостность» в учении Мелисса Самосского.

В конце концов, так и не обнаружив у собеседницы никаких других пристрастий, Давид предпочел ретироваться, оставив ее философствовать в одиночестве. Остаток вечера он провел в компании жены Агостини, восхитительной женщины, чье счастье заключалось в игре в скрабл, улучшающих пищеварение прогулках по берегу моря и чтении слащавых романов. Мелиссу Самосскому такое и не снилось.