Парадоксы простых истин

В повести "Театральный бинокль" метафорический "заповедник" проецируется на бытовую коллизию и одновременно обретает черты универсального символа. Сюжет развертывается в двух измерениях: достоверном и невероятном. Достоверный погружен в быт, невероятный вынесен за его пределы. Бытовая загнанность обычного, не преуспевающего человека дана на крайней черте, с тем чтобы выявить пределы возможного компромисса. Человек живет под гнетом "бытовой травмы". Так называется одна из повестей Русакова, и в названии этом - общий знак каждодневной реальности. Она узнаваема и даже не очень сгущена, в ней показатель так называемого уровня жизни. И вот на этой черте возникает коллизия выбора: "Я нуждаюсь в квартире - мне ее предлагают, так в чем же дело?.. Почему я так не спокоен? Я никого не предал, не обманул. Ситуация абсолютно проста" Ведь все так просто! Так просто"". Просто - в границах житейского взгляда: предлагаемый вариант не нарушает юридического закона, дает не только квартиру, но и покровительство начальника, вводит героя в круг бытовой защищенности. Но одновременно превращает его в участника нечистоплотного сговора, и здесь граница, которой он преступить не может: не может преступить какой-то черты в себе самом. Нравственный императив - его "заповедник", тот знак подлинности бытия, которым он отмечен "поверх барьеров". Именно этот душевный склад обрекает его на житейские поражения. Назовем это совестью, состраданием к ближнему, просто человеческой нормой - в любом случае она окажется по другую сторону успеха. Социум вытесняет гуманизм как принцип. Способность противостоять этому вытеснению выводит героя на иную ценностную позицию: его житейская непрактичность - она же благородство, бескорыстие, деликатность - есть сохранение энергии, которая препятствует общественной энтропии. У мира большая нужда в этом слабом интеллигенте, с его рефлексией и нравственным стержнем, ибо фактом своего присутствия он что-то меняет в его составе и смысле. Невероятный план повести уходит дальше. В нем буквально осуществлена метафора "заповедника", фантазийного пространства свободы. Чем тоньше и сложней организация человека (она отмечена в повести), тем неизбежнее разлад с нормативным жизнеустройством, даже вполне благополучным. То, что по определению является достоинством, становится источником драмы, и это тоже характеризует социум. Иллюзорное "бегство на крышу" - ирония не осуществленной свободы. И, скорее всего, неосуществимой: "С ними я жить не могу, невыносимо, но и без них не могу, понимаешь?.." (Ангел глотающий! Ангел жующий!..). Сюжетные действия братьев-близнецов в "Театральном бинокле" выходят за грань здравого смысла, но в содержательном плане они причастны к смыслу более высокого порядка. Дискурс о "не героическом герое" высвечивает смещение ценностей в современном мире.

Повесть вошла в состав сборника "Стеклянные ступени" (М.,1991), в котором спектр этого смещения образует общее художественное пространство. Каждый сюжет отражает его определенную грань. Семантика названия обращена к понятию хрупкости и чистоты - сюжеты к формам замутнения и излома. Мир двоится, и двоится представление человека о себе самом, об ориентирах добра и зла, о сущностном и преходящем. Этот мотив воплотился в фантастическом сюжете "Ракова и Ракитина", или точнее - Ракова-Ракитина, так как связующее "и" в финале исчезнет, явив единую персону в двух лицах. Архетип двойника " порождение кризисных состояний ума и духа. В современном варианте он преображается в прагматическую модель: "Гофман и Достоевский тут ни при чем" Все очень просто и буднично. Я не сумасшедший - наоборот. Понимаете? " наоборот: я слишком разумен. Слишком"" Модель создается методом экстраполяции бытового довода: "Очень многие ведут двойную жизнь" и почти никто не страдает от этого! Это - главное!.. Потому что иначе - трудно, очень трудно, иначе - почти невозможно"". Кто есть кто, кто кем притворяется - не суть важно. В занимательную игру, расписанную по часам, включается еще один фантом - Ракетов, герой романа, который сочиняет Ракитин (или Раков?). И не просто сочиняет, но проживает вымышленную реальность как возможную, примеряя ее на себя. На какой-то момент она перебивается пародийным Рокотовым, антиподом Ракетова. Вся фантасмагория разыгрывается для того, чтобы выявить порождающий принцип. Человек не живет подлинной жизнью, он подобен сценическому персонажу, повторяющему кем-то написанную роль, а ему необходимо заговорить собственными словами, но собственные слова утрачены, грань своего и чужого размыта. Казаться важнее, чем быть, поскольку никого не интересует, что он являет собой в естестве, но всем видна принятая роль. Все остальное - следствия. Смыслы раздваиваются, дробятся, пародируют друг друга. Русаков дает им волю, сталкивает далеко отстоящие точки, преображая житейские доводы в картину метафорического абсурда.