Пока еще не совсем стемнело, я наметил по карте маршрут ночного перехода. Вниз по течению лежал небольшой лесок Шакаулакер. Это километрах в 10 от нашей дневки, т. е. на таком расстоянии, которое мы и могли одолеть за ночь. Вновь подошли к Дайме и вдоль нее двинулись на север. У населенного пункта Гольдбах обнаружили дот, окопы. Следовало предположить, что укрепленными узлами являются и все остальные дворы и другие сооружения, расположенные по узкоколейке, которая шла параллельно реке. От Гольдбаха река забирала восточнее, а узкоколейка — западнее. Развилка и сам перекресток укреплены. Во время второго ночного перехода мы подошли к городку Лабиау с юга всего на 3–4 километра. Рядом шла железная дорога, ведущая к Кенигсбергу, за ней — шоссе. Хорошо был виден нам огромный серо-красный дом — скорее всего это был какой-либо замок. Он возвышался своей громадой над всей местностью.
Нужно было пополнять запасы. Хутора здесь были реже — все больше крупные имения. Поближе к Кенигсбергу в своих обширных имениях располагалась прусская элита. К одному из таких господских дворов мы и подошли. Длинный жилой дом, еще более длинные сараи и гумна стоят близко друг от друга, образуя четырехугольник. Все открыто — никакого забора вокруг. Во дворе небольшей каменный домик. Подались к нему. Я посветил фонариком в окно. С палатей, из-под клетчатого полога, вскочил парень.
— Откройте, — сказал я по-немецки, погасив свет.
— Тут никого нет, — ответил он по-русски.
Значит, это был паренек, привезенный сюда гитлеровцами из оккупированых наших областей.
Еле уговорили его выйти на крыльцо, но поговорить толком не удалось — он так дрожал от испуга, что зубы его громко стучали. Отвечал он невпопад.
— Вы здесь ничего не добудете — все накрепко закрыто в подвале хозяйского дома, а вам его не откроют, там сторож с ружьем.
Открывать «войну» нам вдвоем здесь не приходилось — довольствовались полбуханкой черствого хлеба, которую дал этот бестолковый парень.
Выбрали хутор поскромнее. Зашли в сумерках, пока хозяева еще не улеглись. Старый мужчина и две женщины, дети-подростки, которые оказались в доме, встретили наш приход, как нам показалось, не очень недружелюбно, но с большим удивлением. Отношений нам долго выяснять не пришлось.
— Русские? — спросил хозяин.
Глядел он на нас открыто, спокойно. Получив утвердительный ответ, он сказал неожиданно:
— Чем могу служить?
— Почему вы не служите в фольксштурме? — поинтересовался я.
— Он болен, — ответила одна из женщин.
— Нам нужны продукты, — объяснил я цель своего прихода.
— Что вы имеете в виду? — уточнил хозяин.
— Хлеб, сало.
— Сала нет, хлеба найдем немного. Если вас устроит, можем предложить куриные консервы. Правда, они домашнего приготовления…
Хозяин посмотрел на женщин, которые молча стояли рядом. Были они обе стары и похожи друг на друга, по всей видимости — сестры.
— Нас это вполне устроит, — я дал понять, что мы ждем.
Одна из женщин шагнула вперед мимо нас.
— Я сейчас, — бросила на ходу.
Генка последовал за ней. Несмотря на кажущееся миролюбие, нам следовало смотреть в оба.
— Что вам известно о нас? — спросил я хозяина.
— Восточную Пруссию обследуют русские десантные группы. Он так и сказал: «обследуют». И это слово мне очень запомнилось.
Я не удержался, чтобы не уточнить:
— Что значит «обследуют»?
— Я тоже служил в свое время в армии, — приподняв голову и став по стойке смирно, ответил хозяин.
Лицо его замерло, глаза устремились, не мигая, на меня. Очевидно, на мгновение немец вновь почувствовал себя солдатом. — Я тоже служил в армии, — повторил он, — и кое-что в этом деле смыслю. Вас послали сюда делом заниматься, я это тоже понимаю, а что вы можете здесь делать? Смотреть, что делается у нас. Верно я говорю?
— Ходят ли среди населения разговоры, что мы занимаемся террором?
— Да, такие разговоры ходят. Но я поразмыслил (мы уже давно слыхали, что в Восточной Пруссии есть русские парашютисты) и считаю, что разговор о терроре — это пропаганда. Так пишут в газетах. Конечно, вы не думайте, что я одобряю ваше нахождение здесь. Мы — немцы, никого не желаем видеть на своей земле.
Последними словами хозяин, человек с пепельного цвета лицом и такими же стриженными бобриком густыми волосами, дал понять, что дальше в разговор он углубляться не хочет. Я коротко спросил:
— Донесете на нас?
— А что это даст? Нам теперь не до этого.
— Кому «нам»? Вашей семье?
— Допустим, вам хотелось бы что-нибудь от меня узнать, но я не располагаю никакими сведениями.
Да, я хотел выяснить по возможности побольше, но допрос в данной ситуации был бы неуместен. Положительных результатов он бы не дал.
— Вы ждете здесь русских? — был мой последний вопрос.
— Нет, немцев много, они хорошо вооружены, дисциплинированы и не допустят в Германию никого.
Генка уже ждал меня, и я услышал из-за спины его голос.
— Все в порядке, можем идти.
Мы отошли всего метров на сто от дома, сели на сыром жнивье, чтобы покушать.
— Давай, что там у тебя есть, — сказал я Генке.