Паразитарий

— Что вы от меня хотите? — спросил Зяма.

— Ты проиграл банк, — твердо сказал Каримов.

— Хорошо, я проиграл банк, — ответил Зяма.

— Ты проиграл семьсот восемь тысяч триста, — сказал Каримов. — Остальные двенадцать тысяч семьсот — штраф за причиненный ущерб. Устроит, Тимофеич?

— Сказано — сделано, — ответил Тимофеич.

Включили свет. Все были на месте. Не было только Катрин. На столе лежала записка: "Полагаю, что аукцион тоже аннулирован. Целую. Катрин".

— О-ля-ля! — крякнул Зяма, выпивая фужер чего-то крепкого.

46

Потом мы играли в саду, на даче у Зямы, и он кормил и поил так, что приходилось по нескольку раз очищать желудок. Вино и другие напитки были в бочонках, бутылках, в бутылях, оплетенных лозой. Я все время думал над тем, как же оплетали эти огромные бутыли. Трое крепких парней обслуживали играющих, обходили то и дело столы, наливали, накладывали, убирали и снова что-то несли, что-то подавали: незаметно, бесшумно.

— Сервис ненавязчивый. Еще одну картинку! — кричал Горбунов и получал девятку, которая приводила его в замешательство, в ужас, он бросал карту, кидался к бутылям и бочонкам, снова что-то выкрикивал, а Зяма спокойно говорил:

— Надо уметь красиво проигрывать.

Я оттаскивал Горбунова от карточного стола, наливал ему полный фужер, надеясь, что он не будет играть, но он пил, а потом играл, какое-то время ему везло, а затем он снова все просаживал и обращался ко мне:

— Подкинь пару визиток.

Горбунов проиграл. Пробурчал мне:

— Тот самый случай, когда ни в любви, ни в картах…

— Может, поедем?

— Дай еще парочку. Надо еще раз попытать счастья. Неужто вся правда на стороне этого жидяры?! А ты меня подожди. У меня разговор с тобой будет. Ты думаешь, я не знаю, что ты в ловушке… Все, брат, знаю. Об этом и хотел с тобой покалякать…

Я тяжело вздохнул. На душе было не очень светло. Но и темень прошла. Все эти дни я ни словом не обмолвился о своих делах. Не гонит меня Горбунов, и то дело. А мне идти некуда. Благо есть, где прокантоваться. Горбунов просадил еще раз мои визитки. Сказал мне:

— А теперь поехали. Сколько я тебе должен?

— Двадцать две двести, — ответил я.

— А ты, оказывается, считаешь неплохо.

— Деньги счет любят, — сказал я тихо, поддерживая Горбунова под руку.

Когда приехали на горбуновское стойбище, он мне сказал:

— А разговор у меня к тебе вот какой. Я достаю тебе бумагу об отмене твоего увольнения, и мы с тобой квиты.

— За чьей подписью будет бумага? — спросил я, мгновенно сориентировавшись.

— За подписью Хобота. Это пока, а через полгодика оформим распоряжением секретариата.

— А сразу нельзя оформить распоряжение?

— Этого никак нельзя. Ну как?

У меня выхода не было, но я все равно помялся. Я был его гостем, и он все же был моим должником, поэтому я пожал плечами, отвернулся и стал глядеть в окно. А он выпил и стал рассуждать:

— Сейчас только кажущееся затишье. На самом же деле отстрел инакомыслящих продолжается. Изменились формы. В горных районах только вчера кокнули шестьсот стариков и восемьсот женщин. С мужиками поступили проще, их расстелили на площадках и придавили бетонными плитами. В долинных районах столкнули двадцать шесть составов с детьми. Содом и Гоморра. На Востоке поражены радиацией десять областей, и каждый день мрут по восемнадцать тысяч человек. Человечеству, а не нашему микросоциуму угрожает гибель. Появились теоретики, которые утверждают, что спасти мир могут только страдания отдельных персонажей Истории, поэтому скоро вновь войдут в моду распятия и сожжения, подвешивания и публичные четвертования. Ну и, разумеется, в этой ситуации эксдермация как новая форма страдания приобретает особый вес…

— Да, я согласен. Когда я получу бумагу? — спросил я.

— На этой неделе. А сейчас одолжи-ка мне еще две семьсот, чтобы было ровно.

— Отлично, — сказал я и отвалил ему наличными, так как кое-кто успел со мной рассчитаться.

— Ты располагайся, и в твоем распоряжении все необходимые источники. Хобот дал команду, и весь первый век у твоих ног. Тут и Макс Шухер, и Шухермахер, и Мухершахер, я в этом абсолютно не Гагенкопен… — острил Горбунов.

Оставшись один, я принял ванну, обмотался чистой простыней и, улегшись на тахте, стал читать.