Пардес

Дэвид Хоупен Пардес

Матери и отцу: на их любви стоит мой мир

Четверо вошли в Пардес: Бен-Азай, Бен-Зома, Ахер и рабби Акива. Бен-Азай глянул – и умер; о нем Писание говорит: “Дорога́ в глазах Господа смерть тех, кто предан Ему”. Бен-Зома глянул – и повредился в уме, и о нем Писание говорит: “Мед нашел ты – ешь в меру, а то пресытишься им и его изрыгнешь”. Ахер – порубил посадки; рабби Акива вошел в мире и вышел в мире.

Вавилонский Талмуд (Хагига, 14б)

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,

Не знать о том, чего не знаешь ты,

О мире, где волненье, лихорадка,

Стенанья, жалобы земной тщеты;

Где седина касается волос,

Где юность иссыхает от невзгод,

Где каждый помысел – родник печали,

Что полон тяжких слез;

Где красота не доле дня живет

И где любовь навеки развенчали.

Джон Китс. “Ода соловью”[1]

David Hopen

THE ORCHARD

Copyright © 2020 by David Hopen

Книга издана при содействии Brandt & Hochman Literary Agents, Inc. и Литературного агентства Эндрю Нюрнберга

© Юлия Полещук, перевод, 2022

© “Фантом Пресс”, издание, 2023

Пролог

– Трагедия мертва?

Вот о чем я спросил миссис Хартман, когда все закончилось, мне тогда не давали покоя любые роковые ошибки, кроме собственных.

Она не уточнила, почему меня это интересует. Попросила лишь сформулировать, что такое трагедия. Я ответил, что это невозможно: трагедия – не философия, ее не сформулируешь, ее можно только почувствовать.

Миссис Хартман покачала головой.

– Возвышенная грусть, – сказала она. – Вот что такое трагедия.

Я раздумывал об этом в ту ночь, в самые последние мгновения, стоя бок о бок с Эваном и Амиром перед полицейскими, пожарными машинами, телами погибших. На перепачканном сажей лице Эвана застыло странное выражение.

– Интересно, видит ли это Ноах, – печально и тихо проговорил он.

После всего, что было в наш последний учебный год, я почему-то вдруг расплакался от того, как он это произнес. Если это не возвышенная грусть, подумал я, тогда что же.

– Ну как, мистер Иден? – Миссис Хартман моргнула. – Умерла она с греками?

– Нет, – ответил я. – Вряд ли.

Август

В путь, друзья.

Еще не поздно новый мир искать.

Альфред Теннисон. “Улисс”[2]

Первые семнадцать лет моей жизни прошли в Бруклине. С детского сада по одиннадцатый класс – туманные доисторические годы – я посещал маленькую ешиву “Тора Тмима”, перевод названия которой, “Тора совершенна”, был нашим кредо. Занимались в школе только мальчики, в каждой ступени по тридцать учеников в черно-белой форме, – правда, “образованием” это можно назвать с натяжкой, скорее, пародией на него. Раввины говорили только на идише и наотрез отказывались преподавать все, хоть как-то связанное с эволюцией. Бывшие хиппи, вырванные с улиц, неспособные найти работу в обычной школе, распинались перед нами о правах и обязанностях граждан. Уроки математики оборвались в девятом классе: мистер Альварес, единственный компетентный учитель, решил, что сыт по горло нашей чудесной страной, и вернулся в Аргентину. Тора была совершенна, наше образование – нет.

Впрочем, общину это ничуть не смущало. Все прекрасно понимали, что это в первую очередь ешива и лишь во вторую – школа, и главная ее цель – “неуклонное развитие учеников, которые должны стать современными знатоками Торы”, ну и, если останется время, нахвататься в светских предметах. Большинство выпускников годами бесцельно скитались по стране, учились то в одном, то в другом бейт-мидраше[3], там, где некогда занимались их отцы, где почетным меценатом числился троюродный дядя, – да, в общем, везде, где им предлагали ночлег. О колледже никто не задумывался. Я лишь теперь понимаю, что это и есть прекрасная жизнь.