Парень из Сальских степей

На мельнице нас осталось семеро: я, Ленька, Клюква, Аглая, Кичкайлло, Ващук и Климов.

Ленька долго не возвращался. Наконец он появился не на шутку раздосадованный.

— Никак не найду. Может, я у мельника в хате оставил? Мы ведь вечером там ели…

Он отправился в хату, но сейчас же выскочил оттуда.

— Немцы за хатой! Я в окно увидел!

Мы бросились в противоположную сторону, к саду, мирно спускавшемуся к реке.

«Надо гнать напрямик, — думал я, — там встретимся со своими».

Но, перескочив через плетень, мы, как мяч в сетку, угодили в лапы к немцам. Мельница была окружена, а в саду их было особенно много. Вдали уже кипел бой: немцы обошли нас со стороны реки.

Неважный ездок был Ленька. Известно — танкист. Из всех нас он один не перескочил плетень и зарылся в снег.

Я увидел, как Клюква остановилась около него, защищаясь от подскочившей своры, как упал с коня Климов.

«Перестреляют нас, словно уток! — подумал я, заворачивая на помощь Леньке, но тут Гнедко мягко осел, замер на секунду и, словно после раздумья, рухнул наземь.

Прежде чем я успел выбраться из-под него, меня уже взяли.

Меня, Кичкайлло, Леньку и Аглаю повели в хату и поставили у стены, предварительно нацепив на нас наручники (они были так предусмотрительны и так уверены в исходе, что везли с собой наручники из Каменца!).

Климов, Ващук и Клюква остались на снегу в саду…

За рекой замирала битва. Как я потом узнал, отряд ценой десяти убитых пробился сквозь засаду преследователей и ушел в Пущу в составе двадцати трех человек.

А было нас некогда двести семнадцать…

Психолог с эмблемой смерти

Мы стояли в наручниках у стены в хате мельника. Мельник, его жена и ребятишки забились в угол и дрожали от страха. Посреди хаты и вдоль стен расселись эсэсовцы. Они отдыхали, посасывая тонкие эрзац-сигары.

Вдруг все эсэсовцы вскочили с мест и, откинув головы, разом вытянули руку, словно отпихивая кого-то.

На пороге, точно так же отпихивая их ладонью, стоял юнец в светлой куртке. Он замер, словно статуя, в позе Цезаря с римского форума.

— Хейлитль! [24] — дико вскрикнули они и, стукнув каблуками по команде «вольно», закончили ритуал.

Юнец подошел к окну и швырнул на стол кожаные перчатки. Сняв фуражку с эмблемой, на которой были изображены череп и скрещенные кости, он обнажил высокий выпуклый лоб, уже покрытый морщинами. Бледное, почти бескровное или, как говорят врачи, лейкопатическое лицо его, может быть, даже и понравилось бы любителю возвышенной и мертвой красоты, если бы не рот: вместо рта была полоска, словно шрам от надреза. «Представитель короткоголовой субнордической расы», — подумал я.

— Хозяева? — отрывисто спросил эсэсовцев их «цезарь», указывая на мельника в углу. — Дали ночлег бандитам? Раус! [25] — и выразительным уничтожающим движением узкой ладони докончил приказание.

Эсэсовцы потащили мельника за дверь.

— Дать ночлег я заставил их силой, — вмешался я. — Даю вам слово.

Он живо обернулся, ища взглядом пленного, обратившегося к нему по-немецки.

— Ба, «даю слово»… Чье слово, бандита?

— Прошу обратить внимание: мы сражаемся в форме Красной Армии.

Он медленно подошел и, небрежно играя стилетом, чуть побольше перочинного ножа, принялся внимательно меня изучать. Глаза у него были большие, василькового цвета, белки налиты кровью. Художник сказал бы: великолепная берлинская эмаль с красными прожилками. В его глазах, оттененных длинными, как у кинозвезд, ресницами, жила мрачная правда познанного им человеческого ничтожества и старческое бесстрастие. Этот юноша был стар, очень стар.

— Ты кто? — спросил он резко.

«Жалкий цезаришка с черепом и костями вместо герба, — подумал я, — ты, конечно, хочешь знать, непременно хочешь знать, как меня зовут, в каком я звании, сколько человек еще осталось в отряде и куда они направились? Ты сумеешь допрашивать так, что молчание потребует сверхчеловеческой выдержки, а потом один выстрел, и я буду валяться в саду, там, где Клюква и мельник. Нет, мы покончим с этим раньше и без боли».

— Говори, — повторил он, — ты кто?

— Человек, — ответил я равнодушно, чтобы вызвать у него раздражение: пусть кончает сразу.

— Это не ответ! Что значит — человек?!

У меня мелькнула в голове фраза Горького — когда-то в школе мы писали сочинение с таким заглавием.

— Человек — это звучит гордо!

Тот от изумления даже отступил на шаг.

— Гордо? Человек… гордо?

Он затрясся от смеха:

— фи… фи… фи-ло-соф!

И вдруг, став серьезным, подскочил ко мне:

— Дергачев? Доктор медицинских наук, военврач второго ранга? «Ex auribus cognoscitur asinus» [26].

Потом поднял стилет и, слегка постукивая им по моему носу в такт словам, начал:

— Ты… Платон, Демокрит, Кант, Гегель, Ганди казачий! — Он произносил эти имена, как самые грязные ругательства. — Так вот каков твой психический костяк: вера в человека? Ну что ж, я покажу тебе человека во всем его великолепии! Недаром все-таки я изучал психологию… О, я лишу тебя всех иллюзий, и в тебе не останется ничего, кроме собачьего повиновения! Ты пойдешь со мной на охоту! И ты будешь первоклассной легавой в великой охоте на человека…