Парень из Варцихе

Много крови потерял Ладо, пока сумел перевязать себе рану. У него часто кружилась голова. Было мгновение, когда ему показалось, что гитлеровцы снова пошли в атаку. Он выпустил почти всю обойму. Непереносимая боль свела судорогой все его тело. В эту минуту Ладо был близок к полной потере сознания и только напряжением воли удержался на грани мрака и света. Вскоре все окружающее опять обрело четкость очертаний, и Вашаломидзе понял, что ошибся и стреляет по валявшимся на пригорке убитым фашистам. Ему просто померещилось, что они ползут вверх по склону. Понял он и то, что теперь ни в коем случае нельзя торопиться, что ему надо лежать, сберегая силы. Он здесь один, и, кроме него, некому удержать высотку. Теперь вся его жизнь была в одном стремлении: только бы сохранить ясность мысли! Ничто здесь не должно совершаться помимо его воли.

...Рана вызвала жажду. Нёбо его горело, как будто не язык был у него во рту, а раскаленный железный брусок. Ладо прижимал растрескавшиеся, распухшие губы к земле, жадно лизал осыпавшиеся в окоп комья, надеясь хоть немного освежить пересохший рот. Неужели земля так скоро впитала воду, вылившуюся из простреленного термоса? Он не мог найти даже следа влаги. Вывернутые глинистые комья были горячи, как уголь в жаровне.

В десяти шагах от него лежал убитый вражеский корректировщик. Ладо дал себе слово не смотреть в ту сторону, но какая-то неодолимая сила толкала его. Он пожирал глазами флягу, висевшую на поясе корректировщика. Из горлышка ее сочилась вода. Цепочка частых прозрачных капель беспрестанно покачивала стебельки травы.

Эти капли все время беспокоили раненого. «Вытечет, все вытечет», — стучало у него в висках, и руки нетерпеливо скребли землю. До фляги было всего десять шагов, но раненый знал: ему надо лежать неподвижно, чтобы сохранить остаток сил.

Вдруг он вспомнил Чвениа. «Как верно сказал Голиков: «Человек не рождается ни трусом, ни героем. Даже сталь и та нуждается в закалке огнем». Кто бы мог подумать, что этот робкий, застенчивый человек, не дрогнув сердцем, пойдет навстречу смерти!

Это случилось полчаса назад, когда Ладо наспех перевязывал себе рану. Ему показалось, что он услышал шорох: не то осыпался песок, не то ветерок шевельнул листву. Он посмотрел вниз. На поляне, шириной в две бурки, стоял дуб с выжженной сердцевиной; должно быть, под ним когда-то ночевал пастух или охотник. Там все выглядело по-прежнему: не двигалась ни одна веточка, только легкая тень облака медленно пересекла поляну.

Ладо, успокоившись, оглядел другую сторону низины, где проходило русло старого оросительного канала. И там не было заметно ничего угрожающего. Но все же Ладо не мог оторвать взгляда от камыша, которым густо зарос канал. Ладо мог поклясться, что верхушки камыша качнулись сейчас не от ветра. Враг с самой зари, как одержимый, стремился к этому каналу — с его стороны пригорок был наиболее удобен для атаки. Защитники высотки все время держали под прицелом это опасное место. Но когда погиб Бритаев и ранило Ладо, гитлеровцы, видимо, воспользовались минутным замешательством разведчиков и проникли в канал.

Да, так и есть. Вот еще качнулся камыш, теперь у самого подножия пригорка.

— Видишь? — спросил он Чвениа.

— Вижу!

— Много их?

— Кажется, два.

Дело осложнялось. Сейчас эти два гитлеровца были опаснее всех нападающих, вместе взятых. Пулей их не достать. Им даже не нужно вылезать из канала, они без всякого риска для себя доберутся к растерзанному окопу на бросок гранаты — и тогда конец.

— Пойду я, Ладо, а то потом будет поздно, — сказал Чвениа и, скинув с себя шинель, вылез из окопа. Ни словом, ни взглядом он не попрощался с Ладо, ушел, как ходил, бывало, в соседнюю лавчонку за пачкой папирос.

Его помятая, местами облупленная каска мелькнула на склоне исчезла в канале. А еще через минуту Ладо услышал яростную перестрелку.

Сколько ни ждал Вашаломидзе, из канала никто не вышел: ни Чвениа, ни фашисты.

Как обидно, что он иногда бывал несправедлив к нему! Слишком поздно узнал он сердце этого человека...

От жажды все горело внутри. Чтобы не думать о воде, он попытался вспомнить свою деревню, своих односельчан, но память не подсказала ни одного знакомого имени, не вспомнил он ни одного знакомого лица. Только одно представил он себе с потрясающей ясностью: журчащий источник у стен старой башни на окраине села.

Потом он решил: «Сосчитаю до ста. Может, тем временем гитлеровцы снова зашевелятся, и я избавлюсь от этого искушения». Но не успел он сосчитать и до двадцати, как в висках опять застучало: «Вытечет, все вытечет!» Эта мысль снова заставила его взглянуть в сторону фляги. Цепочка прозрачных капель все так же соблазнительно поблескивала. Ему казалось, что он уже ощущал вкус воды.

Это не обещало ничего хорошего. Столько вынести он не мог!

Ладо вытер рукавом потный лоб и поднял автомат. Долго целился во флягу. Раздался выстрел, и осколки синего стекла со звоном посыпались на траву.

3