Парень из Варцихе

Рухло и сам знал, что с оружием в лесу было туго, но все же думал, что не берут его только из-за старости.

«От беды бережет: где, мол, старому по лесу рыскать!» — подумал старик, и горько было ему казаться таким никудышным в глазах Пискуна.

Но еще обиднее стало, когда партизаны водку его распили, а хлеб и ветчину вернули не тронув.

«С чего бы? Небось чтобы старому бобылю харч не урезать, а без водки, мол, не беда, протянет. Слыхано ли дело — так издеваться над человеком!»

— Ну и шельма!.. — ворчал старик, пробираясь сквозь чащу домой.

* * *

Мужики чуть ли не в преисподнюю хоронили последнюю горсть зерна, но оккупанты не унимались. Ивана Гнедка и Петра Силыча из Прудков до нитки обобрали, а потом перед всем миром наставили обоим банок на тощие бока! А те от злой обиды еще крепче язык прикусили — не дали хлеба.

Видя, что силой не возьмешь, солдаты начали воровать со складов шинели, сапоги, одеяла, а те, кто посмелее, скоро и до военной добычи добрались: стали сбывать по деревням русские винтовки, а после, пьяные в дым, лихо покручивая лоснящиеся усы, разгуливали под окнами неподатливых солдаток.

Тогда-то понадобилась Пискуну помощь деда Рухло.

Прокравшись на рассвете в Прудок, он свиделся со стариком.

Дождь лил как из ведра. Мокрый до костей, Пискун сушился у огня. С него текло, лужа на полу росла, и он все шире расставлял ноги. Дед Рухло зарывал картошку в горячую золу.

— Сущий потоп!

— Потоп, — согласился старик.

Он привстал и потрогал плечи Пискуна.

— Теперь спину погрей, — сказал он.

Исходя паром, Пискун повернулся к огню. Оглядел хату. Отсутствие хозяйки заметно было во всем. Все вещи стояли и висели на месте, но не жили они, не дышали, утратили тот добрый уют и запах, какой исходил от них под прикосновением женской руки. Котлы не пахли теплым запахом отмытого сала, цветочные горшки — влажной землей, ткацкий станок — свежей шерстью. Не лоснились стулья — не приходили гости. Зеркало покрылось пылью, погасло без женской ласки; квашня не пахла дрожжами, а постель — крепким потом усталого землероба. Вместе с хозяйкой ушли из дому все хорошие запахи. И тут понял Пискун, почему так рвался в лес дед Рухло: в избе завелась тоска праздных, потерявших смысл вещей.

В стекла били крупные капли дождя. Сырость и мрак сгущались вокруг мужиков.

— Ежели так зарядит, — нарушил молчание Пискун, — застряну в селе, не найти мне броду.

— Не найти, — согласился старик.

Как ни старался Пискун, беседа не клеилась. Старик глядел угрюмо. Развел огонь, испек гостю картошку, но ни разу не взглянул ему в лицо. Даже не спросил, что подняло его из лесу в такой косохлест.

— Помиримся, дед, — сказал Пискун.

Старик не отозвался.

«Ох, и сердит на меня!» — подумал Пискун.

Вдруг послышался грохот, глухой и мощный, как раскаты грома.

— Ишь гремит! — сказал Пискун.

— На зиму-то глядя? — насмешливо буркнул старик. — А еще лесной человек! Погляди-ка!..

Пискун быстро подошел к окну. На дороге маячили редкие фонари. Свет еле пробивался сквозь косую стену дождя. Вот, казалось, мелькнул круп распаренной лошади, почудилось дуло орудия.

— Посмотрел бы ты вчера на пушки! Всю ночь так гремели!.. Вчера дождя не было, — тихо сказал старик.

— А ты вот не хочешь мне пособить! — упрекнул Пискун и медленно отошел от окна.

— Да ты что?.. — оживился старик.

— Не пособляешь, — охотно повторил Пискун. — Я к тебе за делом, а ты надулся, как ребенок малый.

Старик нахмурил брови и недоверчиво покосился на гостя... Что за дело такое? Не сам ли он, Пискун, приказал ему убираться из лесу?

Дождь лил вовсю. Теперь не капли — целые вязанки прутьев хлестали в стекла. Через щели в рамах в комнату просочилась вода.

— Немцы бражничают, — начал Пискун, — дезертиры развелись. Таскают, что плохо лежит, и сбывают втихомолку.

— Сбывают, — согласился старик.

— И мы, значит, можем ружья скупить. Лишь бы нашелся надежный человек. Тебе здешних лучше знать. Походи, присмотрись — может, кто возьмется?

Рухло задумался.

В дымоход капнула вода. Огонь фыркнул.

— Есть один на примете, — неуверенно протянул старик.

— Не спеши, проверь наперед! Не то и деньги пропадут, и нам несдобровать. Верного человека надо.

— Думаю, не подведет. Есть за что не любить ему германа, — сказал Рухло.

— Сноровка тут нужна.

— Ворон считать не станет!

— И смелость...

— Не трусливого десятка, — устало вздохнул Рухло.

Говорил он как бы через силу, запинался. Пискун это приписал обычной осторожности скупого на похвалу старика.

— Твоему слову верю. Кто это?

— Я... я сам возьмусь, — почти шепотом проговорил старик.

— Ты?.. — спросил Пискун.

«А почему бы нет? Почему бы нет?» — вдруг спохватился он и посмотрел на деда в упор.

Старик казался спокойным, только жестче залегли складки вокруг рта.

«Почему бы нет?» — думал Пискун, незаметно для себя свыкаясь с этой мыслью.

Одно смущало: нехорошо тащить в такую заваруху человека, одной ногой стоящего на краю могилы.

«И тут жалеет меня, щенок!» — догадался старик.