Пареньки села Замшелого

— Вот и ладно! — воскликнул Ешка. — Берись за дело! Хватайте лопаты, метлы, грабли и топоры! Запрягайте лошадей, ставьте бочки на дровни. Всю посуду заполним речной водой, пусть вволю пьют и люди и скот. Навезем дров, пусть дым валит столбом изо всех труб. Сенники вытряхнем, под кроватями выметем, двери порастворим — пускай свежий ветер сдует копоть да паутину, пускай во все окна светит солнце!

— Охо-хо! — простонал Букис, схватившись за голову. — Да что ж это такое? Все как есть спятили! Кто тут староста — я либо Ципслихин Ешка?

Но никто его уже не слушал. Поднялся такой гомон, что друг друга нельзя было расслышать. Двери хлопали. Вокруг мелькали грабли, метлы, оглобли, лошади фыркали, по сугробам катились бочки и лохани, мальчишки смеялись, девчонки визжали, бабы бранились, старики разводили руками. Никогда еще Замшелое не видывало такого переполоха. Сорока, что сидела на дубу, улетела в Большой лес и еще долго-долго не отваживалась возвращаться.

Новые времена в Замшелом

И этой весной замшельские мужики воротились из леса, когда по берегам вешних ручьев уже желтела калужница, а скворцы, чуть простуженно пересвистываясь, прыгали на покрытых почками ветвях дуплистых вязов и осин.

Запоздали мужики, разумеется, никак, ну никак не по своей вине. Оно, конечно, после предпоследней получки малость посидели в Ведьминой корчме, да ведь, коли целую зиму трудишься в поте, лица, то это же само собой дело понятное. Само собой было понятно и то, что раз попали их денежки ведьме в лапы, то немного от них и уцелело. Воротиться домой совсем с пустым карманом — этого даже хвастун и лентяй Таукис совестился. Вот мужики и остались еще на три недели, а потом из имения двинулись прямехонько через болота, за три версты в обход Ведьминой корчмы — пусть хоть сколько-нибудь деньжат останется, чтобы женам показать.

Однако ж нечистая совесть не давала им покоя, поэтому и тащились они так медленно, с такой опаской, будто не к себе домой шли, а в имение, перед барином ответ держать.

Погруженные в свои мрачные думы, они даже, не заметили, что за тремя ясенями, от той делянки, где замшельцы рубили дрова, прямо к Замшелому пролегала новая ровная дорога-зимник. Прежде тут петляли по корневищам, пням и корягам, обдирали бороды о сучья, лошади даже копыта обламывали.

До чего же неприглядно выглядели лесорубы из Черного леса: обросшие, лохматые как медведи, с почерневшими лицами, на ладонях толстенным слоем налипла смола, стереть которую сможет только черен косы или граблевище во время сенокоса. Одежка — одни дыры да лохмотья, будто у нищих. Этого-то мужики пуще всего стыдились; один, даже попробовал кое-как приметать драный рукав, другой — пришить к штанине отпоровшуюся на колене заплату.

Шагали лесорубы парами, так же, как и работали в лесу. Один нес на спине пилу с деревянной накладкой на зубьях, другой — на согнутом локте оба топора.

Впереди всех брели Раг и Вирпулис, за ними — все прочие скопом, а в самом хвосте плелись Таукис и Плаукис. Лениво передвигая ноги, Раг все разглядывал покрытые набухшими почками ветви.

— Пора уж вскорости борону на пашню тащить, — мрачно изрек он так, словно предрекал вовсе неведомую и тяжкую работу.

Задрав голову с торчащими усами, Вирпулис оглядел деревья:

— Придется, да как повезешь, коли ее вовсе нету? Старая вся обломалась и развалилась. Жена, надо быть, зимой сожгла — с нее станется. Вот, скажем, нарубить бы еловых верхушек, да обтесать, да связать, — так ведь вон какие сучья, сырые, мягкие, на первом же заходе собьются в пучок. Метла выйдет, а не борона. Чистое наказание, да и только!

Рагу пришлось немало времени прождать, покуда он снова смог заговорить:

— А у нас столб у колодца обвалился, ведерко багром подхватываем, а у моей-то еще зимой поясницу ломило. А мы все время в лесу торчали и с чем теперь домой идем?

— У меня подстенок прогнил, — твердил свое Вирпулис, — по осени навозом закладывали. Всего три бревна надо было привезти. Когда же их теперь привезешь, коли полевые работы навалились — не продохнуть.

— Как погляжу — пустое дело эти большие заработки, коли дома одна разруха. — Раг тяжело вздохнул. — И делянка что ни год — рядом с Таукисом. А уж от Таукиса спасу нету. Как побулькает бутылкой, так… сердце-то у человека тоже не камень… Я вот как прикидываю: будущей зимой пойдем лес рубить, так уж надобно будет податься в Красный бор.

— Оно и верно толковее, — согласился Вирпулис, — а то никакого проку.

Позади них точно так же тужили и все остальные. То и дело слышались жалобы:

— Эх, надобно было мне зимой на капустную бочку ободья набить! Как по осени выкатил во двор, так и стоит, а заквасила жена в долбленке из-под муки.

— Развилина у сохи треснула, еще когда ржаное поле пропахивал. Где уж теперь новую делать? Может, у тебя найдется кривая березовая чурка?

— Нету ни кривой, ни прямой. Ни единого сухого поленца на лучину не осталось, а от еловых у моей старухи еще прошлый год глаза слезились. Кабы этой зимой и вовсе не ослепла!