Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь

Король встает, трижды простирается ниц на серебристой циновке и протягивает главному священнику, который по правую руку от него повелевает вереницей священнослужителей, подарки, предусмотренные ритуалом. Без всяких слов благодарности, с полной отрешенностью от всего земного подарки, передаваемые из рук в руки, принимаются. Потом главный священник, в свою очередь, выходит вперед, подняв вверх золотую чашу, наполненную водой самой главной реки страны, живительной влагой королевства воплощенную сущность этой азиатской земли, пропущенную через девять благородных элементов: землю, пепел, муку из рисовых зерен, лепестки лотоса и жасмина, железный порошок, золото и уголь, включая огонь. Король опускает в чашу ладонь, смачивает водою волосы, которые от этого становятся еще более черными и гладкими. Священнослужители спускаются с возвышения и окропляют его из перламутровых раковин. Теперь с него стекает вода, словно с фигур полубогов, украшающих фонтаны. Молитвы, произносимые на языке пали, производят глухой сдержанный гул, по которому каждый делает для себя вывод, что новый монарх угоден Учителю. Лепестки жасмина белыми звездочками падают вниз.

Король Индра III очень похож на Будду. Как и тот, он сидит, скрестив голые ноги, одинаковые желтые восковые свечи отбрасывают и на того и на другого одинаковый свет, освещая ямку на подбородке, кончик носа, лоб. Похожи и ракурс плеча, и овал щеки, и косой разрез глаз, вытянутых к вискам. Их обнаженные торсы кажутся отлитыми из одного металла. Через окна со ставнями, покрытыми золотым лаком, виднеется черное жаркое небо, подбитое графитом, проколотое первыми запотевшими звездами, пронзаемое стервятниками, которые парят высоко вверху, совсем не взмахивая крыльями. В храм влетают первые летучие мыши. Когда молитва заканчивается, воцаряется тишина. Затем пять раз звенят фанфары. Над полями разносится звук рожка и барабана. В речном порту гремят артиллерийские залпы гремят словно выстрелили по каким-то высоким опорам из воздуха, рухнувшим со страшным грохотом. Храмовые крокодилы в страхе ныряют на дно, бассейн.

Молодой монарх обладал такой массой заслуг, был такими обладал благоприятными предсказаниями пред алтарем, непроницаемость Совершеннейшего столь победоносно контрастировала с ординарными конвульсиями западного Распятия, что даже чиновники-европейцы, казалось, готовы были пасть на колени. Король Индра III неподвижно сидел на своем троне; перед ним, на земле, лежали золотые туфли и семь печатей. В одной руке он держал саблю, в другой — скипетр; шея его сгибалась под тяжестью массивных цепей, а над его головой увенчанной короной, был наклонен девятиярусный зонт — символ всемогущества.

ОТДОХНОВЕНИЕ

Бангкок, сентябрь 1925 г.

Ле-Мюнель, апрель 1927 г.

НЕЖНОСТИ КЛАДЬ

Перевод Т. Чугуновой

Кларисса

Памяти Э. Б.[78]

Блаженными, Кларисса, были дни нашей дружбы. Доверху заполненные мелкими житейскими заботами, они были сродни полкам ваших шкафов, которые ломились от бесчисленных безделушек, столь милых вашему сердцу. Мы сходились каждую ночь в самых ярко освещенных и шумных домах города, собиравших любителей потанцевать. Ранним утром желание спать уводило меня прочь, а ваш телефонный звонок будил:

— Выгляните в окошко, какое сказочное облако я вам посылаю!

И хотя наши дома стояли рядом, я едва успевал бросить трубку и босиком добежать до окна, чтоб увидеть, как небесным путем прямо на меня надвигается что-то огромное, серое или розовое, о чем вы меня предуведомили, тяжелое само по себе, а сверх того нагруженное вашими добрыми пожеланиями.

Я мчался к вам — ведь зимние дни столь быстролетны, — и мы отправлялись бродить по антикварным лавкам Эбьюри-стрит в поисках еще какой-нибудь безделушки или куска шелковой ткани; когда мы заходили в одну из них, уже сгущались ранние сумерки, и последние дневные лучи выхватывали из темноты то золото миниатюры, то булат, а то вставные зубы хозяина, который вас так смешил…

Это были блаженные дни.

Стоит мне погрузиться в воспоминания о них, как в памяти всплывают две картины.

Одна из них. Ночь, светлая, затерявшаяся в дождливой весне, источающая ее горячую голубую влажность. Настежь открытые окна, а мы с вами на балконе. Вы перегибаетесь через перила, чтобы вдохнуть аромат свежескошенной травы, поднимающийся от Кенсингтона и смешивающийся с резкими запахами, исходящими от танцующих; уксусный цвет вашего манто от Лонги наложен на ярко-оранжевый цвет японского мостика, выгнутого, как ослиная спина; маски прижали к парапету женщину с обнаженной грудью — она бросает карпам хлебные крошки и смеется. Подобно тому как венецианская бота[79] затеняет ваше лицо, оставляя видным лишь любопытный рот с неестественно-яркими губами, так и ночь накрывает весь этот карнавал плотной бархатной мантильей, из-под которой виднеется только созвездие Колесницы, повисшей колесами вверх в своем неподвижном падении на нас.