Парфетки и мовешки

— Ха-ха-ха, смотрите, медамочки, какой у нас философ нашелся! — и Исайка со смехом указала на Липину.

Та вспыхнула от злой насмешки и молча отошла в сторону.

Глава IV У «серых мадемуазелей». — Во имя горячей любви

— Ну, с Богом, ступайте, — обратилась Струкова к новеньким, впервые отправившимся отвечать уроки назначенным им пепиньеркам.

— И не шалите у меня, а то так накажу, что враз охота на шалости пройдет, — строго добавила она.

Но этой охоты и теперь уже ни у кого не замечалось.

Девочки робко жались одна к другой и кучкой шли по длинному коридору, казавшемуся им в эти минуты слишком коротким: по мере того как они подходили к пепиньерскому классу, их шаги все больше замедлялись; кое-кто из новеньких торопливо крестился.

У самых пепиньерских дверей они остановились и долго мялись на одном месте, не решаясь войти и подталкивая одна другую:

— Иди ты.

— Нет уж, иди ты.

— Ох, как я боюсь, медамочки, все поджилки дрожат!

— Трусиха!

— А ты кто?

— Да ну вас, нашли когда ссориться!

— И какая такая m-lle Скворцова? В лицо ее не знаю, — говорила Ганя.

— И я не больше знаю свою пепиньерку, даже фамилию плохо запомнила, — вздыхала Арбатова.

— Ты-то не пропадешь: за тебя и маменька, и сестрица похлопочут, — насмешливо отозвалась Замайко.

— Как ты смеешь так говорить! — напустилась на нее Арбатова.

— А вот хочу и говорю! Ступай, жалуйся кому хочешь, хоть своей подруге Стружке, — дразнила ее Замайко.

— Не смей так говорить!.. — выкрикнула Арбатова, уже готовая расплакаться. Ее дразнили «подругой» Стружки после того, как та пощадила ее длинные, до колен, на удивление толстые косы.

— Тише вы, чего кричите? Услышат вас мадемуазели, — останавливали ссорящихся.

Но шум за дверью не ускользнул от пепиньерок, и кто-то из них окликнул:

— Кто там, седьмушки? Входите!

Шепот за дверями усилился — видимо, там препирались, кому первой входить.

И вдруг в класс влетела оторопевшая Ганя Савченко, которую неожиданно вытолкнули вперед скопившиеся в дверях девочки. Но она быстро нашлась и низко присела в реверансе перед удивленными ее стремительным появлением пепиньерками.

В эту минуту остальные девочки уже тоже входили в класс.

— Ну, идите, идите, — ободряли их старшие.

— Как твоя фамилия?

— Савченко.

— Медам, чья ученица Савченко?

— Моя, — откликнулась m-lle Скворцова, — еще Завадская мне назначена и Тишевская. Ну, подходите сюда.

Названные девочки робко приблизились к своей пепиньерке. Других новеньких тоже разобрали; около каждой пепиньерки уже стояло по три-четыре седьмушки.

Молоденькие учительницы не упустили случая сказать своим ученицам маленькое «слово», сводившееся к тому, что дети должны хорошо учиться на радость своим родным и для собственной пользы.

Красные и взволнованные девочки плохо понимали простые слова своих «серых мадемуазелей» и мечтали как можно скорее вырваться из пепиньерского класса. Но это было далеко не так просто. На первых порах пепиньерки всегда рьяно принимались за возложенные на них обязанности и строго взыскивали с маленьких учениц. Позднее они уже не так добросовестно относились к делу и лишь поверхностно проверяли заданные детям уроки. Девочки быстро осваивались и не докучали «мадемуазелям» излишним прилежанием. Но все это обыкновенно бывало «потом», а в начале учебного года все были очень требовательны к малявкам.

— Ты, Завадская, совсем молитвы не знаешь! Иди в класс и не возвращайся до тех пор, пока без единой ошибки не будешь отвечать.

— Да я, мадемуазель…

— Иди и учи, а оправдываться после будешь, — оборвала ее Скворцова.

— Отвечай ты теперь, — обратилась она к Гане.

Та стала отвечать — торопливо, каким-то не своим голосом.

«Вот ошибусь, и меня тоже, как Завадскую, в класс прогонит; вот Исайка смеяться будет, да и другие из “старых” тоже», — думала Ганя, в то время как слова с детства хорошо заученной молитвы казались ей совсем чужими и незнакомыми, а сама m-lle Скворцова — такой серьезной, холодной и неприступной.

— Ужасно тихо ты говоришь. Что у тебя, горло, что ли, болит? — спросила Скворцова, и в ее голосе послышалось неудовольствие.

— Нет, не болит, ничего не болит, — поражаясь собственному страху, торопливо ответила Ганя. «Сейчас, верно, прогонит…» — тоскливо подумала она.

— Объясни задачу, — строго сказала пепиньерка.

Но цифры, точно смеясь над Ганей, прыгают перед ее глазами, и так легко решенная задача кажется теперь совсем непонятной.

«И как я ее решила?» — удивляется она.

— Сама решила задачу? — спросила Скворцова.

— Сама, мадемуазель.

— Так отчего же ты путаешься и не можешь ее объяснить?

— У меня, мадемуазель, слов не хватает, — сконфуженно созналась девочка.

— Вздор, при чем тут слова? Списала с чужой тетради, вот и все, потому и слов не хватает, — тоном, не допускающим возражений, отрезала пепиньерка.

— Я не списывала, — гордо поднимая голову и глядя в глаза Скворцовой, спокойно возразила Ганя. Ее охватило хорошо знакомое ей волнение от задетого обидой самолюбия, когда исчезает страх, теряется самообладание и девочка поддается своей вспыльчивости и упрямству.