Паргоронские байки. Том 5

— Ты часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо? — изогнула бровь Лахджа.

— Прекрасная цитата, отражает самую суть, — одобрил Асмодей. — Да, все именно так. Мы существуем именно потому, что вселенная милосердна к смертным. Ведь часть этого милосердия — справедливость. Всегда были и будут смертные, для которых зло — дело естественное. Которые делают его походя — даже не обязательно из злобы, а просто из равнодушия. И всегда были и будут смертные, которые от этого зла страдают, но не могут ничем ответить. Все живые существа хотят, чтобы им не было причинено зло, но если уж оно причинено — они хотят возмездия. Однако законы смертных несовершенны, а правосудие небезупречно. Общественный строй может даже одобрять те или иные формы зла, особенно если закоренелые злодеи забрались на верхушку социальной пирамиды… а это бывает очень часто! В некотором смысле миры смертных — это цокольный этаж Ада. Мы не делаем здесь ничего, чего они сами не делали бы друг с другом. Такова несправедливость смертной жизни — многие из них могут надеяться только на обещанное после смерти воздаяние. Мы даем им это. Наказание провинившимся и утешение обиженным. И мы никого не караем незаслуженно.

— Понятно, утешение обиженным. Душеспасительная концепция, чтобы люди не страдали от бессильной ненависти. Но разве это не противоречит концепции непротивления злу?

— Она подходит лишь для тех, чьи души еще не мертвы. А после уже поздно.

— Ладно… но почему этим занимаетесь вы? Почему не ангелы?

— А ты думаешь, ангелы хотят заниматься подобным? — аж фыркнул Асмодей. — Думаешь, подобные занятия не влияют на яркость твоего нимба? Если ангелы начинают нести не милосердие, а возмездие, то рано или поздно превращаются в нас. В чертей. Так, как превратилась твоя подружка Сусанна… и я сам когда-то.

Пеймон возлежал в самом центре веселого карнавала. Тут был живой оркестр из мелких бесов — все разодетые и размалеванные, в вычурных масках. Другие отплясывали под музыку, танцевали на полу, на стенах и даже на потолке. Курились сладкие дымы, кое-где сверкали алые трещины — и из них то и дело выпрыгивали новые демоны. Какая-то бесовка принесла из-за Кромки золотистый виноград и поднесла своему господину.

— Согретый солнцем, омытый дождем! — льстиво произнесла она. — И без косточек!

Пеймон с наслаждением раскусил виноградинку и ласково сказал бесовке:

— Здесь есть косточки.

— Ах… я принесу другой!..

— Не нужно, — улыбнулся Пеймон, дергая пальцами.

Демоница опала кульком плоти. Из нее мгновенно высосало… все кости.

— Такова жизнь, — философски сказал Князь Тьмы. — Все пребывает в гармонии. Если где-то есть косточки — значит, где-то их не будет.

— Как мудро! — раздалось со всех сторон. — Как мудро! Мудро и остроумно, сир!

В отличие от Хальтрекарока, Пеймон не устраивал шоу. Ему хватало самому быть в центре внимания. Он грелся в подобострастных взглядах, с непроницаемым лицом принимая чужую лесть.

И если тому же Асмодею даже нравилось выглядеть уродцем, то Пеймон явно расстарался в воспалении своего эго. Абсолютно идеальная внешность. Пышные королевские одежды, целые горы украшений, горностаевая мантия, бриллиантовая тиара.

И обилие косметики. В то время как гости, слуги и приживалы просто носили маски, лицо хозяина вечера само было словно маска. Безупречная, совершенная, но неестественная красота.

— Почему все в масках? — шепнула Лахджа Асмодею. — Нам тоже нужно надеть?

— Пеймон в своей снисходительности позволяет остальным скрывать свои лица, чтобы они не чувствовали себя убогими в сравнении с его совершенством, — объяснил Асмодей, выращивая свиной пятачок. — Но он может позволить кому-то не носить — в качестве награды или наказания.

— Награды или наказания?.. Некое двоемыслие?..

— Да. Если он награждает, то все восхищаются счастливчиком, попавшим в любимчики. Все его достоинства, существующие и несуществующие, превозносятся, словно у него на голове три огненных волоска крошки Цахеса. При этом счастливчик запросто может быть ходячей карикатурой — Пеймона это забавляет.

— А если в наказание?..

— Тогда Пеймон провозглашает, что это существо — совершеннейший урод, достойный только порицания. Оставляет на нем свою проклятую метку, и всякий в Аду шарахается от него, словно от навозной кучи. Любой имеет право его обсмеять… и даже должен это сделать.

— И при этом на самом деле он может быть вполне симпатичным?

— Обычно так и бывает.

— А, то есть Пеймон так критикует формирование общественного мнения, — поняла Лахджа.

— Да. Это настоящее искусство. Пойдем, я тебя ему представлю.

Пока они шли, Лахджа искала взглядом Хальтрекарока. И она увидела его, как только они подошли поближе. Ее муж, демолорд Паргорона, был перевязан мерцающими лентами и лежал у ног Пеймона, словно подаренный кем-то питомец.

Его взгляд был полон ужаса и отчаяния. Лахджа почти увидела связывающие их нити, как систему артерий. Если немного посмотреть под углом, видно, как одно чудовище медленно пожирает другое.