Пари

— Никак без того не выйдет, и никому не обидно. Чье счастье… В один секунд объявится… Только вскиньте копейку, ваше благородие.

— Охота доверяться слепому случаю, Алексей Алексеевич, — насмешливо сказал Быстренин.

— Приходится, Николай Иванович.

— Так уж, если ты упрям, лучше подержим пари на щенка.

— Упрям, брат, ты… Какое пари?

— Кто из нас раньше снимется с якоря, — тому и щенок. Шансы у нас одинаковые! Согласен?

— Согласен!

“Щенок, верно, мой!” — подумал Муратов.

“Щенок мой!” — решил про себя Быстренин.

— Это вы ловко обмозговали, Николай Иванович, насчет “парея” на сеттерка. Ай да ловко, ваше благородие! Нашему брату, матрозне, и невдомек… Больше на фарт живем, — проговорил Бугайка с едва заметной иронической ноткой в своем сипловатом, приятном голосе и лукаво улыбаясь бойкими, смеющимися глазами. — И “Ласточка” Алексея Алексеевича — форменная шкунка, и “Ястребок” ваш — “дендер” форсистый… А матросы — на то и матросы… Не оконфузят своих командиров, чтобы самим не допроситься до дерки. Я часто просил и ведь жив остался, — усмехнулся Бугайка.

— Ты чего зубы скалишь, Бугайка? — строго спросил Быстренин.

— Известно… веселый охотник, ваше благородие, и пьяница… и спешка есть… Так уж дозвольте получить три карбованца… а могарыч сам справлю…

— Пропьешь?..

— Безотлагательно, Николай Иванович…

Бугайка получил три рубля. Муратов прибавил от себя полтинник, а Быстренин дал тоже полтину и велел вестовому дать охотнику стакан водки.

Бугайка довольно сдержанно поблагодарил за могарыч и торопливо вышел.

Щенок до совместной съемки с якоря “Ласточки” и “Ястребка” находился в общем владении.

На лето щенка решили отдать одному знакомому доктору при госпитале, охотнику и умеющему воспитывать щенков очень хорошо и не без той обязательной строгости, с какой воспитывали матросов.

А пока Муратов приказал вестовому немедленно купить молока и напоить щенка.

— И эти дни хорошенько смотри за ним! И не смей ударить! — прибавил Быстренин.

— Есть, ваше благородие… Как прикажете их звать? — деликатно спросил молодой матрос, указывая пальцем на щенка.

— Скажу потом. А теперь живо молока!

И, когда вестовой исчез, Быстренин сказал Муратову:

— Надо бы сейчас назвать щенка…

— Что ж, назовем.

— Хочешь, Алексей Алексеевич, назвать “Фингалом”? ведь звучно!

— Ничего… Но, признаюсь, не очень нравится…

— Выбирай, какое тебе более нравится… Спорить не стану, Алеша!

— “Шарманом”, например… Он ведь действительно charmant[3].

— Кличка подходит к щенку… Но ведь “Шарманов” в Севастополе три. У доктора — “Шарман”, у Балясного — “Шарман”, у Захара Петровича — “Шарман”… Случится охотиться с кем-нибудь — неудобно… Впрочем, если ты настаиваешь, Алексей Алексеевич, назовем “Шарманом”, — с усиленно ласковой уступчивостью говорил Быстренин.

— Ты прав, Николай Иванович! К черту “Шармана”! Придумай другую кличку. Ты придумаешь.

После нескольких прозвищ, которые не нравились обоим лейтенантам, остановились на кличке “Друг”, внезапно пришедшей в голову Муратова.

Друзья остались довольны и разошлись по своим комнатам отдохнуть час, чтобы после снова идти на вооружение до вечера.

Муратов долго не мог уснуть.

Первый раз за время долгой дружбы в сердце Алексея Алексеевича внезапно явилось тяжелое чувство разочарования в друге.

Раздумывая о нем, он впервые отнесся к нему критически. И Муратов старался оправдать Быстренина и обвинял себя за подлые подозрения в черством эгоизме… И кого же? Единственного друга, которого так давно любит.

“Это невозможно. Это подло!” — повторял Муратов, отгоняя подозрения.

И все-таки не мог избавиться от назойливой, удручающей мысли, что Быстренин мог бы уступить щенка.

V

Через три дня черноморский флот стоял на севастопольском рейде. “Ласточка” и “Ястребок”, оба заново выкрашенные, черные, с золотыми полосками вокруг бортов, с изящными линиями обводов, с красивой погибью мачт, с безукоризненной осадкой, отлично вытянутым такелажем и с белоснежной каймой выровненных над бортовыми гнездами коек, — стояли, недалеко друг от друга, в глубине рейда, в хвосте первой линии судов.

Оба были стройны, красивы и словно бы задорно блистали под блеском южного солнца.

С последним ударом восьмой склянки на всех судах взвились флаги и гюйсы, подняты брам-реи, и по рейду разнеслась музыка с кораблей, встречавшая подъем флага.

Майское утро было прелестно.

Ни облачка на бесстрастно красивом бирюзовом небе. Ни ропота моря. Полное властных чар, обаятельно-ласковое, дышавшее бодрящей свежестью, оно едва рябило.

Ни с простора моря, ни с гор не проносился ветер.

Вымпелы едва колыхались.

Ни стоны, ни крики, то покорные, то ожесточенные крики беспощадно наказываемых линьками матросов, не нарушали тишины рейда.

Все злое, бесцельно жестокое и позорное, что творилось в старину, точно любило предрассветную полумглу и избегало яркого блеска роскошного утра.

Не оглашался заштилевший рейд и необузданно вдохновенной руганью старших офицеров и боцманов, обычной во время уборки судов. К подъему флага все суда уже блистали умопомрачающею чистотой.