Пари

— Я? — Чебакова-младшая широко раскрыла глаза, — я не возвращалась, вы что-то путаете.

— Тогда, может быть, вы мне объясните, каким образом в вашу комнату попал сверток с платьем, в который был вложен московский чек за тринадцатое февраля? В этот день вы улетели в Москву.

— Что? Какой чек? — Людмила как затравленный зверь переводила взгляд с Вершининой на Светлану.

— Дело в том, что ваша дочь, тринадцатого улетев в Москву утренним рейсом, вернулась в наш город вечерним, а окончательно улетела лишь на следующий день, данные служб аэровокзала подтверждают этот факт. И вот, так же как и вы теперь, наверное, я задала себе вопрос: что за неотложные дела заставили Светлану так поспешно вернуться? Может быть, она сама нам ответит? — Вершинина посмотрела на Чебакову-младшую.

— Чего молчишь? — снова встрял Зотов, неожиданно грубо для всех обращаясь к Светлане, — хочешь, чтобы я один отдувался? Не выйдет. Расскажи им, как ты нашла меня, как пригрозила рассказать папочке, что я трахаю твою мамочку, если я не соглашусь пришить твоего бывшего хахаля.

— Я приехала помириться с ним… — зарыдала она, — два часа прождала в такси, когда он вернется домой, а он… приехал с этой…

— Вы, наверное, имеете в виду Анжелу Голубеву? — подсказала ей Вершинина.

— Не знаю… я… как ее зовут…

— Значит, вы признаетесь, что заставили Зотова убить Федорова? — сухо спросила ее Вершинина.

— Нет! Нет! — заголосила Людмила, кидаясь к дочери и тряся ее за плечи, — ну скажи им, что это неправда!

— Это правда, мама.

Светлана закрыла лицо руками.

В эту минуту дверь в кабинет открылась, и вошел лейтенант Силантьев. За ним следовала когорта рядовых милиционеров.

— Все было слышно? — спросила Вершинина лейтенанта.

— Да, у вас прекрасная аппаратура.

* * *

«Когда в кабинете остались только сотрудники „Кайзера“, я поблагодарила их за помощь а расследовании.

— Все могут быть свободны, кроме дежурных, и еще раз с праздником вас.

— Спасибо, — ответил нестройный хор голосов.

Надев пальто и сложив бумаги в портфель, я вышла на улицу. Я решила пройтись пешком и поэтому Болдырева отпустила. В воздухе уже пахло весной. Я поймала себя на мысли, что, пожалуй, никакой самый тонкий или пряный аромат не может вызвать такой приток упоительных чувств, как этот едва ощутимый, ласковый и волнующий запах, пробивающийся сквозь снежную дымку февраля».

— Ну как? — спросила Вершинина Толкушкина, когда тот, дочитав последние строки ее романа, поднял на нее глаза.

— По-моему, замечательно, — сказал он, допивая остывший кофе, — я бы так не смог.

— Только ты мне не льсти.

— О чем вы говорите, какая лесть?

— Я ведь университетов не кончала, да и в психологии не сильна. К тому же иногда мне кажется, что с композицией у меня дела не важно обстоят, а ведь литературное творчество требует определенных знаний и навыков…

— Эх, Валентина Андреевна, — лукаво улыбнулся Валера, — вспомните Шамфора: «В изящных искусствах, да и во многих других областях, хорошо мы знаем лишь то, чему нас никогда не обучали».