Парик моего отца

После отцовского инсульта ничего не изменилось. Он по-прежнему утверждал, что голубой цвет ничем не отличается от зеленого. Он вытирал тарелки и по-прежнему ставил их не туда. Он остался все тем же человеком-не-на-своем-месте, только теперь он ожидал, что подлинная действительность придет и тронет его за плечо со словами: «ПОЙДЕМ, МИЛОК. УМИРАТЬ ПОРА».

И потому второй инсульт, как ни странно, принес облегчение. Теперь он живет с неправильной стороны зеркала и называет стул столом. Он не удивляется — мы тоже. Может, он и вправду хочет обедать за стулом, сидя на столе.

Его смерть была бы для нас еще большим облегчением. Наше семейство живет наособицу. Мы бы похоронили его парик вместе с ним и разошлись в разные стороны.

Мать перенесла вниз кровать и забрала его из больницы — хотела, чтобы он умер в пристойном месте. Нас всех, уже взрослых, созвали дожидаться. Потолки нависали слишком низко, унитаз удивительным образом просел до самого пола. Спали мы в наших прежних комнатах, Фил — осыпая вылезающими волосами свою детскую подушку, мы с Брендой, учтивые, как незнакомые — на наших парных кроватях.

Местом кончины была назначена гостиная, так что мы включили телевизор, чтобы раскрутить бедные, спутанные в клубок отцовские синапсы. Поочередно дежуря у его изголовья, мы дожидались того особого безмолвия, какое бывает после последнего вздоха. Сидя там, я думала: «Продержись, продержись, пока я не выйду из комнаты». Папа был без сознания. Пальцы у него раздулись. Половина лица и так уже омертвела. Показывали австралийский сериал. Я услышала его последний вздох и безмолвие. Затем — еще один последний вздох, еще одно безмолвие. В таком состоянии он продолжал жить день за днем. Мы выпили море шерри.

Я глядела на его лицо, которого все равно не могла ни минуты удержать в памяти. Парик сидел на макушке его иссохшей головы, непристойно бесшабашный и молодой. Дутый, как геройство. Я сидела и смотрела на парик, а он — на меня, и мы оба маялись в ожидании.

Дом был полон женщин — блаженствующих, твердо намеренных не отступаться до фатального конца. Они сидели в гостиной, отсчитывая на четках молитвы на сто лет вперед, так что выставить их за порог не представлялось возможным. Отец испустил сладко пахнущее неодобрительное шипение и попытался повернуться лицом к стене.

Ему удалось сообщить нам всем, что он еще жив:

Он начал произносить слово «канал».

Он разодрал атлас и съел все карты Америки.

Уяснив намек, мы начали вновь ругаться, как родня. Мать, стоя у раковины в санузле, обозвала Бренду шлюхой. Бренда наорала на нее в ответ. Сказала, почему это мать всегда затевает ссоры, когда она сидит на толчке. Сказала, что если она и шлюха, то не она одна — видимо, подразумевая меня, хотя теперь я могу прикрываться своей хорошей работой. Бренда работает с детьми. Мать считает, что с такой профессией порядочного жениха не встретишь.

Брендины случайные связи — наша величайшая семейная хохма. Ни у кого не хватает духу сказать вслух, что она спит с женщинами — даже у самой Бренды. Возможно, у нее уйма любовниц, но мне что-то не верится. А мать, вероятно, надеется, что у Бренды хватает ума иметь дело с профессионалками, а домохозяек на соцпособии избегать. И все же Брендина ориентация объясняется чисто идейными соображениями. Мне кажется, против мужчин она ничего не имеет — вот только боится, что от ее прикосновения у них выпадут волосы.

С кем спит Фил, никого не интересует. Когда отец умрет, Фил женится на миниатюрной дорогостоящей женщине с целой кучей обаятельных знакомых. Она будет очень милая, а мы все терпеть ее не будем. Фил абсолютно нормальный парень — то есть, как известно всякой женщине, у которой есть брат — законченный псих. Мы помним его в тринадцать лет — его страх перед менструациями, помешательство на мыле в форме зверюшек, увлечение религией, то, как после причастия он осторожно держал во рту яйцо — похоже, такую епитимью налагал сам на себя.

Фила наша мать любит как сына — и его, и все его слабости; зато Бренду — как себя: как среднего ребенка, как третьего лишнего. Они ссорятся из-за всего на свете и плачут в разных комнатах. Слоняются по кухне, выдумывая себе занятие. А вот меня, наоборот, не хватает даже на то, чтобы взять полотенце и вытереть за собой чашку.

Я дочь своего отца. Однако, когда он прикрутил свое обручальное кольцо к проводу от лампы и включил его в сеть, настала пора снова уйти из дома.

* * *

Люб-Вагонетку я ненавижу лишь до одиннадцати утра. После полудня мне уже все равно. Поздно вечером я ловлю себя на том, что сопереживаю ее застиранным маленьким синим глазкам, из которых дебильным ребенком выглядывает обида.

Сейчас она пародирует женщину на вечеринке — рассказывает истории о своих репортерских деньках. Пригнись и замаскируйся, и жди, пока тебя очаруют. «Пожалуйста, полюбите меня», — говорит она, навязывая тебе ощущение, что ты не очень-то чиста и кое-чего жаждешь. «Ладно», — говоришь ты.