Парик моего отца

Я задерживаюсь еще на минутку — обговорить просмотр костюмов.

— Принесите какую-нибудь одежду, и мы посмотрим.

— Вы хотите, чтобы я снималась в своей одежде? — спрашивает она, и в ее голосе звучит нечто большее, чем обычная паника, большее, чем обычное кокетство — «Ой, как можно», — которое, если хочешь попасть на экран, следует оставить за дверью.

Она поднимает на меня глаза. Не знаю, что она видит. Ничего своего у меня не осталось. Возможно, она видит себя. Возможно, она видит жалость, которую я чувствую безо всякой на то причины. И лишь вспомнив свое собственное тело: печальное, нежное, никакое, я понимаю, о чем мне хочется ее спросить.

— Вы когда-нибудь?.. Вы раньше не участвовали в нашей передаче?

— Простите? — говорит она.

— Я убеждена, что уже видела вас на передаче.

— В зале?

— Нет, — говорю, замявшись буквально на секунду.

— На передаче? — переспрашивает она.

— Да.

— Это была не я.

— Ну хорошо. Вас случайно не Мойрэ Кой зовут? — я повела себя по-хамски. Но, хоть я и зашла слишком далеко, мне и во сне привидеться не могло, что она спросит:

— Значит, так ее зовут?

Оказывается, Эдель не только на меня производит такое впечатление. Она сама как-то вечером сидела у телевизора и вдруг увидела свою точную копию в зале «Шоу полуночников».

— Значит, это была другая девушка.

Но то было лишь начало. Еще она видела себя отвечающей на вопрос об Европейском Союзе в опросе прохожих на Генри-Стрит.

— Может, она просто очень на вас похожа.

— Да.

— А что еще?..

— Она носит мою одежду.

— Она носит вашу одежду, — говорю я.

— Но не так, как я.

— Не так.

— По-другому комбинирует.

— Ага.

— Это не я, — говорит она. — Серьезно. Спросите моего друга. Он видел меня в «Вопросах и ответах», когда я ездила на две недели в Испанию. Я говорила о «Мясном комитете». Ну, что я знаю о «Мясном комитете», а? Мало того, я была незагорелая.

— Я думала, что у вас нет друга?

— Ну, больше нет, — говорит она. — Ясное дело.

Затем она увидела себя в «Рулетке Любви».

По-настоящему ее взбесило, что хотя они носят одни и те же вещи, эта женщина одевается лучше. И Эдель серьезно занялась аксессуарами.

— Все время шарфы покупаю, — говорит она. — Но, хоть тресни — не умею я их носить как надо.

Тогда она коротко постриглась, осветлила волосы и села писать нам письмо. И вот теперь она здесь. Она достает водительские права. «Эдель Лэмб», — значится там.

— По рукам, — говорю я, потому что ручей не сложишь и в ящик не положишь. Кроме того, на беременную она не похожа — а моя мать в таких делах никогда не ошибается.

ВООБРАЖАЛА-ХВОСТ-ПОДЖАЛА

— Мети, мети, мети, моя ложка, по тихим водам Сни, — когда я прихожу домой, отец поет. Я даже не знала, что он это умеет.

— Ну конечно же, он умеет петь, — говорит мать.

— Это надо написать на стене большими свекольными буквами, — говорю я, а она говорит:

— Грайн, мне одного из вас вот так хватает.

— Когда он бросил петь?

— Что значит «бросил»?

— Ну, я его раньше никогда не слышала.

— Я не виновата, — говорит она, — что ты забываешь все хорошее.

А из гостиной доносится заунывный баритон, который я даже не могу вообразить исходящим из губ моего отца.

— Кажется, он в отличной форме.

— Да, — говорит она с легкой опаской. («С опаской, с опаской, с опаской, с опаской сливки отцеживай давай»).

— Ну, какие последние известия?

— Да чего здесь может быть нового?

— Ну, он по крайней мере поет.

— Да.

— Какие чудеса и приключения?

— Нет, Грайн. Никаких приключений, — и она смеется, как ей и положено.

— Есть улучшения?

— Ну, он, по-моему, стал больше на себя похож. Кажется…

В стене молчания, огораживающей их супружескую жизнь и одр больного, внезапно появляется брешь.

Я наглею:

— Хорошо, раз так.

— В каком смысле хорошо? На что ты намекаешь?

Я заглядываю в гостиную поздороваться. Отец сидит в кресле в простенке между дверью и окном. Он одет в пиджак и шляпу. Один шелковый платок моей матери у него на шее, другой обвязан вокруг запястья.

— В нем что-то изменилось.

— Говоришь, изменилось? — произносит мать, и я чувствую себя шестилетней девочкой, которая пытается заделать провал между материнскими словами и улыбкой на ее лице.

Когда приезжает мой брат Фил, мы все сидим в гостиной и разговариваем, перекрикивая телевизор — совсем как в детстве. Вот только в детстве отец не сидел в углу и не мурлыкал, что мне людская молва не указ.

Несколько лет назад, сделавшись взрослыми, мы стали при разговорах смотреть друг на друга — и начали делать довольно-таки удивительные открытия. Началось это с Фила. Когда Фил обзавелся работой и квартирой, он взял привычку подходить к телевизору и выключать его — чтобы придать себе весу, решили мы. Но сегодня все иначе. Как и остальные, Фил весьма охотно сидит перед ящиком и встречает рекламу гоготом, а новости — руганью, а также сообщает мне, что художники опять схалтурили. Последнее меня весьма утешает — значит, лажа заметна не только мне.