Парик моего отца

Я засыпаю на диване. Во сне я вижу сон. Во сне я вижу глубочайший сон без сновидений — сон, после которого все будет иначе. Кажется, среди ночи меня будит Стивен. В руках у него свеча. Вещание на сегодня закончено, и на всю комнату сияет таблица настройки.

Утром я еду в Киллэрни — снимать Мойрэ.

— Сделай вид, будто солнечно и жарко, — говорю я. — Повеселей, — говорю я. Приказываю ей столкнуть избранника в бассейн. Приказываю ей немножко посверкать ножками.

Потому что работа в «Рулетке Любви» из кого хочешь выбьет интеллектуальный снобизм. Большинство наших — не на своем месте. Соучастие в «Рулетке Любви» они воспринимают как пятно на репутации. Но у меня на такие сантименты времени нету. По мне, все, что не вызывает стыда, гроша ломаного не стоит. А что такое позор, мне известно не понаслышке. Я дочь человека, который имел обыкновение носить парик. После такого, скажу я вам, телевидение — это плюнуть и растереть.

АНТЕННА

Парик был жесткий, крепкий, с весьма оригинальным характером. Он восседал на его голове, точно зверюшка. Он был ядрено-бурый. В детстве я его очень любила. И даже считала, что он отвечает мне взаимностью.

Не знаю, когда отец начал лысеть: мать эту тему всегда обходила. В отличие от ее детей, наша мать хорошо воспитана. Если судить по ее реакции, парик просто взял и вырос у него на голове. Но я матери не верю. Всех детей выращивают, подкармливая незамысловатой ложью. Твоя бабушка на небе. Тебя достали из Божьего кармана. Папа всегда был лысый. Папа никогда не был лысым.

Мои отец и мать познакомились в пятидесятых годах, в танцзале, где лампы всегда горели ярко. Ему было двадцать семь лет. От парика — если он был в парике — вероятно, сильно пахло. Возможно, он пригласил ее на танец, не снимая шляпы — классическое мужское хамство. Возможно, моя мать увидела, что у него лицо калеки.

А о чем еще женщине мечтать, как не о грубом, израненном жизнью мужчине?

В те дни мужчинам разрешалось быть дураками. Пускай ест с ножа или ходит в нестираном белье, пускай, пытаясь завоевать девушку, совершает промах за промахом — в итоге все равно окажется, что поступать надо было только так. Заманить мужчину в благопристойную комнатку при шляпной лавке было не легче и не труднее, чем в церковь к алтарю. Он и не предчувствовал, что его когда-нибудь будут дергать за волосы — дети там, или жена в темноте… В те дни парик никак не влиял на супружескую жизнь. («Ты на что это уставилась, женщина, или плешивой головы сроду не видала?»)

Вот они и танцевали в зале где-то в Айэрне, мужчина в шляпе и женщина, не позволявшая своим рукам тянуться куда не надо. И были благодарны за это судьбе.

Мы выросли с тайной, которую все знали. Даже кошка знала и выслеживала тайну, как мышку. Много лет отцовский парик казался мне ответом на все. Я могла сказать: «Я такая, потому что мой отец носит парик». Я могла сказать: «Я тебя люблю, потому что рассказала тебе — и никому другому — про позорный парик моего отца». Кстати, тут я вру. Я рассказывала про отцовский парик незнакомым парням на дискотеках. Оказалось, это не лучший способ завоевывать сердца.

Мы жили в доме, который не верил в прошлое, в месте, где у людей выпадали волосы. Моя мать прятала в ящике серванта три фотографии, которые нам даже не надо было видеть — мы и так все знали. Первая сделана в день свадьбы моих родителей. Вид у них достойный — и нежно-печальный. Отец придерживает на ветру рукой свои скудные волосики. Две другие сняты во время медового месяца. Мама в купальнике сидит на коврике. Я уже в ее животе. А вот и отец, на том же самом коврике. Стоит на голове.

Мы можем обойтись и без этих фото. Мой брат помнит, как совсем еще маленьким дергал отца за волосы. Уверяет, что помнит, как целая прядь осталась у него в руке. И все еще дожидается от отца прощения. Я помню, как сидела у отца на плечах, помню легкую испарину на его темени. Сестра помнит его щетку для волос — священный, засаленный предмет.

Это поздние воспоминания. Они всплыли, когда отец заболел. Мы думали, что парик помрет вперед нас. Мы смотрели на отца, лежащего на больничной койке — мертвая тварь на его голове выглядела куда живее его.

И мы его предали. Мы смеялись. Мы называли парик его настоящим именем. «Парик», — сказала я. Мой брат Фил сказал: «Накладка», — у него самого волосы редеют. Бренда, самая младшая, процедила: «Крыса», — на сленге, кстати, так зовется пенис.