Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке)

По трубе раскаленной гиганта-котла
Льется сжигающий пламень угля.
Нет равных сверхжаркому монстру верзил!
Дрожит оболочка, машина ревет
И, паром наполнившись, мощь выдает
Восьмидесяти лошадиных сил.

Но велит машинист рычагу тяжеленному
Заслонки открыть, и по цилиндру толстенному
Гонит поршень двойной, извергающий стон!
Буксуют колеса! Взмыла скорость на диво!
Свисток оглушает!.. Салют локомотиву
Системы Крэмптон!

— Какой ужас! — вскричал Мишель.

— Отлично зарифмовано, — заметил Жак.

— Так вот, сын мой, — безжалостно продолжал Кенсоннас, — дай же Бог, чтобы тебе не пришлось зарабатывать на жизнь своим талантом. Бери пример с нас: мы в ожидании лучших дней принимаем действительность как неизбежное.

— А что, — спросил Мишель, — месье Жак также вынужден заниматься каким-нибудь омерзительным ремеслом?

— Жак работает экспедитором в одной промышленной компании, — пояснил Кенсоннас, — что, к его великому сожалению, вовсе не означает, что он участвует в каких-либо экспедициях.

— Что он хочет этим сказать? — спросил Мишель.

— Он хочет сказать, — ответил Жак, — что я желал бы быть солдатом.

— Солдатом? — воскликнул, удивляясь, юноша.

— Да, солдатом! Это прекрасное ремесло, которым еще пятьдесят лет назад можно было достойно зарабатывать на жизнь.

— Если только не потерять ее столь же достойно, — заметил Кенсоннас. — Но все равно, этот путь закрыт, поскольку армии больше нет — разве только что податься в жандармы? В иную эпоху Жак поступил бы в Военное училище или пошел бы служить по контракту и тогда, побеждая и терпя поражения, стал бы генералом, как Тюренн, или же императором, как Бонапарт. Однако, мой храбрый боец, теперь от этого приходится отказаться.

— Не скажи, кто знает! — возразил Жак. — Да, верно, Франция, Англия, Россия, Италия отправили своих солдат по домам. В прошлом веке усовершенствование орудий войны зашло так далеко, что они сделались смешными, и Франция не могла удержаться от смеха…

— А посмеявшись, была разоружена, — вставил Кенсоннас.

— Да, злой шутник! Согласен, кроме старой Австрии, все европейские государства покончили с милитаризмом. Но означает ли это, что покончено с присущими человеку от природы воинственными наклонностями и со столь же естественно присущим правительствам стремлением к завоеваниям?

— Без сомнения, — ответил музыкант.

— Это отчего же?

— А оттого, что наилучшим оправданием существования этих наклонностей была возможность их удовлетворить. Как говаривали в старые добрые времена, ничто так не подталкивает к войне, как вооруженный мир! Если ты упразднишь живописцев, больше не будет живописи, скульпторов — скульптуры, музыкантов — музыки, а упразднишь военных — больше не будет войн! Солдаты — те же артисты!

— Да, верно! — воскликнул Мишель, — я тоже вместо того, чтобы заниматься своим мерзким ремеслом, лучше записался бы в армию!

— А, и ты туда же, малыш, — бросил Кенсоннас. — Не хочешь ли ты, случайно, в драку?

— Драка, — ответил Мишель, — согласно Стендалю, одному из самых великих мыслителей прошлого века, возвышает душу.

— Конечно, — согласился пианист, добавив: — Но каким же складом души, каким характером надо обладать, чтобы нанести удар саблей?

— Да, чтобы ударить от души, характера потребуется немало, — заметил Жак.

— И еще больше, чтобы этот удар удачно отразить, — отпарировал Кенсоннас. — Ну ладно, друзья, может быть, вы и правы в каком-то смысле, и я, не исключено, посоветовал бы вам стать солдатами, если бы еще существовала армия; достаточно немного пофилософствовать, и выйдет, что служба в армии — хорошее ремесло! Но раз уж Марсово поле превращено в коллеж, надо отказаться от мысли о войне.

— К этому вернутся, — возразил Жак. — В один прекрасный день случатся непредвиденные осложнения…

— Я не верю ни одному твоему слову, мой храбрый друг, потому как воинственные идеи уходят в прошлое и даже понятия о чести вместе с ними. Когда-то во Франции боялись стать смешными, а всем известно, что стало теперь с представлениями о чести! На дуэлях больше не бьются, это вышло из моды; либо заключают сделку, либо подают в суд. А если больше не бьются ради чести, станут ли делать это ради политики? Если люди не желают более брать в руку шпагу, с какой стати правительствам вытаскивать ее из ножен? Боевые сражения никогда не были столь частыми, как во времена дуэлей. Нет больше дуэлянтов — нет и солдат.

— Ну, эта порода возродится, — настаивал Жак.