Париж в августе. Убитый Моцарт

Она не закрыла глаза, и он изучал ее всю, всю целиком, долго, долго, испытывая головокружение от ее серых глаз.

ГЛАВА VIII

В это утро, когда часы пробили семь, мамаша Пампин уже сидела на своем коврике, как сельский туалет около фермы.

Она видела, как прошла Пат, которая не видела ее. Из Англии не приезжают для того, чтобы посмотреть на мамашу Пампин. Минутой позже появился Плантэн. Чтобы соблюсти приличия, они не выходили из дома вместе. С доброй улыбкой «мертвой головы» консьержка обратилась к жильцу, виновному в адюльтере.

— Ну что, мсье Анри? Вы не скучаете! Вот уже четыре ночи подряд вы устраиваете шабаши неизвестно с кем, скорее всего — со шпионкой, учитывая то, что она говорит по-немецки или что-то вроде этого, и бедному господину Пулю больше не удается сомкнуть глаз!

Анри, который всегда избегал осьминожных зрачков старухи, не колеблясь, посмотрел ей в лицо:

— Мадам Пампин, вы можете говорить все, что хотите, тем более что мне на это наплевать!

И он ускорил шаги, чтобы догнать Пат, пока за его спиной моллюск разлетался на не очень свежие кусочки:

— Ладно, тем лучше, невежа, тем лучше! Увидим, будет ли вашей жене также на это наплевать!

Вот уже четыре дня он жил на планете, где больше не было и в помине его жены, его детей, его прошлого. Он пил воздух, который пьют там, наверху, дикие канарейки. Он больше не касался земли подошвами своих ботинок. Наркотик радости застилал туманом его глаза, поддерживал его в состоянии бодрствования. Он был пьян от ее рта, от ее тела, от ее запаха, от ее голоса. Он хватался за нее руками, как за спасательный круг.

К сожалению, он не мог продлить свой бюллетень. «Вы можете выходить на работу в среду», — изрек доктор. Вскоре продавец Анри Плантэн вновь окажется в халате приговоренного. Пат думала, что он будет давать уроки рисования в каком-то лицее. Ей не хватало мужества посоветовать ему перенести занятия на более позднее время. Искаженное лицо Анри прекрасно доказывало ей, что он собирается ходить туда не ради удовольствия.

В десять часов они встретятся в отеле. Впрочем, они проведут там всю эту ночь, Анри так захотел. Надзор Пулей, Снифов, Флуков и Пампинов раздражал его, пачкал их любовь, как слюна клеща пачкает цветы.

Итак, через мгновение он по своей воле покинет ее, оставит ее здесь, на улице, а ведь через двенадцать дней она уезжает.

Он презирал себя, что таким образом теряет то, что невозможно восполнить, что тратит свою жизнь на так называемое зарабатывание денег.

— Не сердитесь на меня, я вас умоляю, — пробормотал он на площади де Виктуар, — я вынужден.

— Сердиться… я вас не хочу.

— Говорят: я на вас не сержусь.

— Это одно и то же, разве нет?

— Совсем нет. Я люблю вас, Пат. Ну скажите же мне хоть раз, один только раз, что вы меня любите.

— Это невозможно, Анри. Я не могу говорить такое…

Видя, что он готов расплакаться, она обняла его.

— Может быть, это даже лучше — ничего не говорить. Мы получаем все от любви. Это лучше, чем любовь. Мы живем ужасно. Поцелуйте меня, Анри. До вечера. До скорого. До очень скорого…

Он поцеловал ее бесконечным поцелуем. Ни один звук больше не достигал их ушей. Ни один мотор. Ничего. Он целовал ее.

— Что за времена настали! — сказал член ассоциации родителей школьников.

До потери дыхания.

— Это отвратительно! — сказал какой-то тип из лиги телезрителей-католиков.

До потери души.

— Животные, животные! — сказал старый член конфедерации — какой, было неизвестно никому, даже ему самому.

Она тихонько отстранилась.

— Идите.

— Вы любите меня? Скажите это, и я смогу уйти почти счастливым.

Она закрыла глаза, огорченная этой детской настойчивостью.

— До вечера, Анри.

— Да… До вечера.

Он оторвался от нее, пробежал двадцать метров, обернулся, чтобы выкрикнуть «Я тебя люблю!», еще один раз обернулся на углу улицы, прежде чем, страдая, исчезнуть.

Он не видел ничего хорошего в своем волевом поступке, вырвавшем его из рая для того, чтобы прилепиться к прилавку магазина и торговать сачками и блеснами для успешной ловли на спиннинг. Никудышный, грязный тип. Жалкий. Автомобилисты и консьержки не ошибались, когда постоянно считали его ничтожеством. Он, Плантэн, продал свое небо даже дешевле, чем за тридцать сребреников.

В «Самаре» он натянул свой халат с энтузиазмом Рюи Блаза, надевающего свою ливрею, и застыл в прострации в углу, с отсутствующим, идиотским видом.

Она шла, такая же белокурая, такая же высокая, такая же стройная, какой она была, обнаженная, в его комнате, где ее ласкали его руки или солнечный луч, проникший через щелку в занавесках. Она подставляла свою высокую грудь его губам. Она вытягивалась, и он покрывал поцелуями ее тело. Она изгибалась, она поднималась, она умирала под его губами и пела под его губами. Она приносила ему чай и подставляла губы, припухшие от укусов.

Ее губы. ЕЕ ГУБЫ. Ну, разумеется, мсье, какой сорт губ вы желаете? У нас есть очень милые губы made in England. «Губы из Лондона, еще влажные от британского дождя…»

— Мсье, пожалуйста?