Париж в кармане

Володька далеко не ангел, мог пить дня три запоем, потом проснуться сразу с двумя девушками на одной койке (это во времена-то СПИДа!) и ни хрена не помнить; мог нахамить кому угодно и где угодно, отстаивая свое «я», пробовал наркотики, участвовал в дебошах… Нет, на святого не смахивает ни с какого бока. Откушал от всех сладких и горьких пирогов. Но отметелить группой прохожего или зажать в темном углу тетку, наслаждаясь ее страхом, и тому подобные шутки – отказывался делать, претило.

Однажды дошло: стремление походить на окружающих, желание не выделяться из общей массы присуще лишь животным в стаде. Постарался взглянуть на сверстников как посторонний и ужаснулся: на что тратится жизнь! Сплошные поиски острых ощущений, под «косячок» умные рассуждения о планах, которые должен выполнить кто-то другой, и полный раздрызг внутри. Володька посетовал на упущенное время, забаррикадировался книгами, читал запоем, делал наброски углем и карандашом, писал маслом, короче, нырнул в творчество и самообразование. Одновременно познакомился и подружился с людьми от тридцати до сорока пяти лет. От них узнал много нового, начиная с правил общения, и понял выражение «здоровое поколение». Держались они с ним на равных, не подчеркивали возрастное и социальное превосходство, с их помощью понял процессы в обществе, вообще почерпнул многое. Один доцент кафедры философии, принципиально не берущий взяток, часто говорил:

– Нас превращают в дерьмо. Мы живем в дерьме, едим дерьмо, над нами чиновники дерьмо, и нас заставляют признать, что мы дерьмо. В таком случае я буду высококачественным дерьмом с понятиями чести и достоинства.

Поначалу Володька думал, что все люди среднего возраста такие, оказалось – нет в мире черного и белого, есть еще и оттенки, зачастую не радужные. Тем не менее, не читая нравоучений и моралей, именно старшее поколение внушило веру в себя, избавило от детского максимализма. Поразмыслив, Володька уехал в Москву покорять Олимп живописи. Москва, Москва… Как много в этом слове! И приехал. Москва его не ждала, ей чихать на Володек. Правда, кое-кто проявил эдакую ленивую заинтересованность к работам юного художника без специального образования в высшем учебном заведении. Позже догадался, чего стоила «ленивая заинтересованность», когда в каталоге узрел собственную работу под чужой фамилией. Не желая быть рабом, свалил с той шикарной дачи, намереваясь заработать и махнуть в Париж. Ага, не тут-то было! Обокрал дачу! Утащил антиквариат: старинную китайскую вазу (ну, была там ваза из фаянса с росписью под китайский фарфор), шкатулка пропала из нефрита и пачка баксов. Каково, а? Володька негодовал. Но его сокрыл у себя семидесятилетний потомственный интеллигент.

– Было, такое уже проходили, – сказал он расстроенному и, честно говоря, напуганному Володьке, – сажали ни за что. Попробуем тебя, юноша, отбить. У, гиены! Расплодились на русской земле! Ничего, ничего, всему приходит конец. И сатанинскому разгулу тоже придет конец! – грозил он, сотрясая воздух кулаками.

Жизнь прекрасна, когда осознаешь, что в Содоме и Гоморре находятся бескорыстные, порядочные люди, что они все же есть, и почитай за счастье, когда такие встречаются на пути. Старик с помощью приятелей уладил историю с «кражей», а проще – откупился. Делец, владеющий дачей, потребовал возместить убытки. Старик отдал ему серебряную статуэтку восточной работы, инкрустированную самоцветами. Вещь очень ценная, Володька за голову схватился:

– Зачем отдали? Мою вину доказать еще надо. Ну, посидел бы я недельку-другую… Мне теперь никогда с вами не расплатиться.

– Ты, юноша, не болтай чепухи, – ворчал старик. – Они докажут все что угодно, время сейчас такое: балом правят негодяи. Из царских тюрем выходили революционеры, а из наших выходят бандюги, если вообще люди твоего склада способны там выжить. Не переживай. Твоя жизнь ценнее серебряной безделушки, без которой я могу обойтись. Мое счастье, что о ней никто из новой породы не узнал – убили бы. Да пусть подавится! Зато у нас его заявление и расписочка есть! Мы же хитрые, дашь на дашь: ты нам заявление из милиции и расписочку в получении статуэтки за вышеназванное заявление, а мы тебе…

– И он написал расписку?! – поразился Володька.

– Э, Володя, ты не знаешь, каких размеров бывает жадность. Ты же не крал его барахла, оно у него дома, а тут за так можно хапнуть ювелирное изделие немалой стоимости. Жадность и зависть… На этом человечество далеко не уедет. – Володька растрогался до слез, чем привел старика в ярость. – Не распускать нюни! Ты мужчина, будь добр, соответствуй слову! Может, не я тебе помог, а ты мне. Может, я свои грехи за твой счет отмаливаю. Э, ты слишком молод, чтобы понять!..

Это случилось год назад, а весной Володька отчалил в Париж.

– С тобой что-то не так? – спросила Полин, всю дорогу не проронившая ни слова, лишь искоса наблюдая за ним. – Вчера ты не был похож на памятник самому себе.

– Вчера я говорил с женщиной, не знающей моего языка, сегодня… У людей, говорящих на одном языке, больше шансов не понять друг друга.