Париж в кармане

Осторожно попытался стащить синий пиджак. Дернувшись, Луиза плотнее запахнулась, насупилась. Володька принялся объясняться на русском, сопровождая каждое слово мимикой и жестами:

– Мне надо, чтобы ты сняла все… Ну, не все, можешь остаться в юбке. И вот, башмаки сними… Чертова бабка, не понимэ! Луиза, клянусь, соблазнять тебя не буду. Сними, s’il te plait (пожалуйста), одежду… Уф, ты действительно тупая!

Почесывая в затылке, обошел два раза вокруг Луизы, придумывая, как обмануть старушку. Должен раздеть ее, так хочет! А она вертела головой на триста шестьдесят градусов, как муха, следя за каждым его шагом.

– Ишь, глазами сверкает, бровки белесые свела, злая! – тихо бормотал. – Попробуй раздень такую, ко всему прочему, слабую умишком. С такой работать – наказание, желательно прежде узнать слабости. Есть же у нее слабости, на которых можно сыграть?

Тут его осенило. На счастье, в холодильнике лежала запечатанная коробка конфет и две плитки шоколада. Сев по-турецки напротив Луизы, раскрыл коробку. Та, не будь дурой, протянула руку за шоколадом, но не тут-то было, Володька отвел коробку за спину, мол, не дам. Луиза обиженно мигала веками, намереваясь расплакаться. Тогда Володька стащил с себя рубашку, торжественно положил в рот конфету и развел в стороны руки, дескать, дорогая Луиза, сними пиджак – получишь сладенькое. Луиза на редкость сообразительная дурочка: быстро сняла пиджак, получила конфету, всего одну, которую тут же отправила в рот, и с вожделением взирала на коробку. Следующий этап: Володька снял футболку и проглотил шоколадку. Луиза, не раздумывая, стащила свитер, но под свитером еще и майка, а ему снимать больше нечего, разве что джинсы. Не охота, но для искусства чего не сделаешь. Луиза жевала, впившись глазами в мускулистое тело Володьки, на тонких губах в морщинках появились коричневые следы от шоколада.

– Слушай, ты можешь съесть даже меня, только майку сними, а?

Он показал две конфеты и указательным пальцем дотронулся до майки. Дальше обнажаться Луиза не желала, отрицательно мотнув головой.

– А за три конфеты? – торговался.

– Tu es tres joli (Ты очень красивый), – ткнула в него костлявым пальцем она.

– Joli… joli… – вспоминал перевод Володька. – А, понял, я красивый. А ты, выходит, нет? Называй тебя после этого дурочкой. Красивый, ха!.. Некоторые так не считают. Хотя ты права, я парень ничего, симпатичный. Ты тоже jolie, Луиза. Может быть, ты самая jolie на свете, только никто об этом не догадывается. А за четыре конфеты?

Согласилась за пять. Взору Володьки предстало зрелище, которое вряд ли кто видел и писал. Невероятно худющие руки, обтянутые землистого цвета кожей, острые углы локтей, впалая грудь с висящими мешочками, на которых чернели вытянутые соски, словно Луиза выкормила с десяток младенцев. Он обошел вокруг нее. Острый позвоночник и торчащие лопатки, сморщенная кожа, а ключицы… Живописать можно до следующего утра. Еще за конфету он распустил и взбил седые космы натурщице.

Солнечный свет заполнил мастерскую, а к главному не приступал. Он всматривался в Луизу, примеривался, ибо мечтал написать ее не отвратительной старухой, каковой она являлась, а женщиной, отжившей долгий век и подошедшей к тому самому небытию, которое страшит, но неизбежно.

Наконец, в кажущемся беспорядке смешав краски, нанес первые мазки. Внутри все взрывалось и кипело. Сердце, будто испугавшись чего-то, клокотало так, что шумело в ушах, а кисть касалась и касалась холста, оставляя густые следы. Горел огонь в камине, в венах Володьки тоже. Выступили капли мелкого пота на лбу, раздувались ноздри, как при нехватке воздуха, тело заполнила истома. Так выглядит страсть. Но не та страсть, раздирающая плоть и душу, способная разрушить. А совсем другая, несравнимо сильнее, которая может заменить все известные человечеству наслаждения – страсть творить, созидать, страсть свободного духа… Жаль, звучит высокопарно. Никогда Володька вслух не сказал бы ничего подобного, хотя именно так думал, ведь происходящее с ним – явление конкретное. В такие минуты хочется петь, кричать, смеяться дурацким счастливым смехом, но лишь бы писать, писать не отрываясь, забывая о сне и еде, не различая дня и ночи…

Россия, два дня спустя, или 10 октября

Тимур по-деловому зашел в кабинет врача. За столом сидела женщина в белом халате и с измученным лицом. Тимур взял быка за рога:

– Здравствуйте. Я писатель. Хотел бы получить консультацию, если, конечно, вас это не затруднит и не отвлечет от работы.

Многие женщины утверждали, что у Тимура обаятельная улыбка, которая подкупает и обманывает одновременно, с чем он лично согласен. Тимур старался произвести впечатление прежде всего на женщину, а потом уж на врача психушки, посему надел на лицо свою подкупающую улыбку. Ну вот, при слове «писатель» у нее приподнялись брови, а на лице обозначился интерес. Скажи он, что имеет талант карманы чистить без позволения владельцев, то есть вор, настоящий супервор, каких раз-два и обчелся, она наверняка выпрыгнет в окошко.