Поднялся прохладный ветер. Он взобрался по склонам над виноградниками, пролетел над дорожкой, над лежащим на ней Жюлем. Добравшись до леса, ветер ласково приподнял лиственный полог и затих. Последнее, что услышал Жюль, когда должна была уже наступить тишина, – музыка Парижа вдали: созвучие шагов, двигателей, лошадей, колоколов, голосов, смеха, журчание воды, шум дорожного движения, ветра в ветвях деревьев. Звук доносился с улиц, от Сены и со склонов холмов. Звук, который просочился и обрел форму таких мелочей, как рельс или карниз, звук, с которым ветер проносится по широкой улице. Эти вездесущие и основополагающие звуки, которые он знал с самого раннего детства, эти неприхотливые звуки, которые теперь стали сильными и победными и доносились с переплетения путей живых и мертвых, были музыкой, такой же прекрасной и притягательной, как шедевр самой жизни.
Так и случилось в тот день, когда некая частность истории обрела покой в Сен-Жермен-ан-Ле, и музыка Парижа купала город в дожде из золота. Жюль был свободен и ушел, но музыка осталась – сонаты, симфонии и песни вечно звучат в безмолвии и ждут, что кто-то сделает долгую остановку в пути, чтобы прислушаться и услышать.