Парижане и провинциалы

— Ах, так! Но ты же мне обещал от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров ренты с недвижимого имущества.

— Сегодня утром они у него еще были.

— Ну и?

— Ну, и сейчас у него их больше нет.

— Но, однако же, земли… земли! Ведь первый встречный прохожий не может унести их на подошвах своих башмаков?!

— А вот в этом ты ошибаешься, Пелюш. Появился такой прохожий, который и унес их с собой.

— Гм! Как ты понимаешь, над твоими словами необходимо как следует поразмыслить.

— Я как раз и рассказал тебе обо всем, чтобы ты хорошенько подумал.

— Ты знаешь, что мы, Атенаис и я, слишком сильно любим Камиллу, чтобы принести ее в жертву человеку, который ничего не будет иметь.

— Тут ты совершенно прав, и жертва жертве рознь. Конечно, гораздо лучше принести ее в жертву человеку, который будет кое-что иметь.

— А что, нет возможности избежать этого?

— Чего?

— Разорения господина Анри. Мадлен покачал головой.

— В таком случае, чем скорее мы все расскажем Камилле, тем будет лучше.

— Да, однако если ты доверяешь своему другу, Пелюш, то поручи мне эту миссию, какой бы неприятной она ни была.

— Охотно, но при условии, что ты не оставишь ей ни малейшей надежды.

— Будь спокоен; ради чего дважды разбивать сердце этому бедному ребенку?

— Тогда я сейчас пришлю ее к тебе.

— Посылай.

И г-н Пелюш, выпятив грудь колесом, вернулся в замок, приговаривая при этом:

— Невероятно, какой же у Атенаис тонкий нюх! Она ведь все время была против этого замужества.

Несколько минут спустя на крыльце показалась Камилла и, заметив Мадлена, бросилась ему на грудь.

Мадлен взялся объявить своей крестнице о внезапном и полном крахе всех ее надежд на счастье лишь потому, что он отлично знал, какой материалист его друг Пелюш и какая нежная и тонкая душа у Камиллы. Мадлен понимал, что, переживая это горе — а он даже не осмеливался измерить всю его глубину, — Камилла не должна хоть на миг усомниться в благородстве Анри и его любви к ней. Ведь это нанесло бы ей глубокую и незаживающую рану.

Камилла, не зная еще ничего определенного, уже угадала, что произошла какая-то неожиданная беда; девушка едва переводила дух, на щеках ее проступила бледность, в глазах стояли слезы.

Она какое-то мгновение смотрела на Мадлена, словно спрашивая, осталась ли у него в глубине сердца хоть какая-нибудь надежда.

Мадлен ничего не ответил, только грудь его стеснилась и, против воли, слезы выступили на его глазах.

Но Камилле и не требовалось большего, чтобы догадаться, что какое-то непреодолимое препятствие встало между ней и Анри.

— О крестный! — воскликнула она. — Как я несчастна!

— Камилла, — ответил ей Мадлен, — я знаю одного человека, который будет еще несчастнее, чем ты.

— Анри, не правда ли? — вскричала она, и сквозь слезы в ее взгляде блеснул луч радости. — Значит, он все еще любит меня?

— Более чем когда-либо.

— Так препятствие исходит не от него?

— Нет, хотя оно и связано с ним.

— Но в конце концов, — вскричала Камилла, — что случилось?

Тогда он повторил Камилле то, что уже сказал Пелюшу:

— Анри разорен!

— И только?! Но ведь я, я-то богата!

— Золотое сердце! — проговорил Мадлен. — Богата не ты, а твой отец.

— Это правда, — прошептала Камилла; руки ее безвольно упали вдоль тела, а голова опустилась на грудь.

Затем, медленно подняв свои прекрасные глаза, мокрые от слез, и так же медленно подняв обе руки и положив их на руки Мадлена, Камилла с горечью сказала:

— Итак, вы, любящий нас, меня и Анри, как своих детей, вы не видите никакого выхода в нашем положении, вы не знаете никакого средства сделать нас счастливыми?

— Никакого, — ответил Мадлен.

— Что же, дорогой крестный, уведите меня куда-нибудь, где бы я могла вволю выплакать свои слезы.

Это был крик души. Раны сердца затягиваются, истекая слезами вместо крови.

Совершенно непроизвольно Камилла и Мадлен свернули в сторону фермы и остановились в липовой аллее.

Это один из инстинктов человека — в дни несчастий возвращаться в те места, где он был когда-то счастлив.

Анри тоже испытал эту невольную власть воспоминаний.

Опершись локтями о колени и обхватив обеими руками голову, молодой человек сидел на той же самой скамейке, на которой сидела Камилла в тот день, когда на его глазах газель, преследуемая Фигаро, прибежала искать спасения в объятиях девушки.

Камилла увидела его раньше, чем он мог заметить ее.

Она выскользнула из рук Мадлена и с непобедимой притягательной силой молодости и любви устремилась к молодому человеку, повторяя:

— О Анри! Анри!

И когда совершенно потеряв разум при звуках этого голоса, он встал, пошатываясь и оглядываясь вокруг, девушка бросилась ему на грудь, обвив руками его шею и положив голову ему на плечо.

Волнение Анри было таким глубоким, что силы изменили ему, и, не в состоянии удержать Камиллу, он покачнулся под тяжестью ее тела, которое в любое другое время показалось бы ему легким как пушинка, и, посадив ее на скамейку, на которой только что сидел сам, опустился у ее ног.

Зарывшись головой в складки ее платья и даже не стараясь более сдерживать свое горе, Анри разразился рыданиями.