Парижане. История приключений в Париже

6.35. От площади Этуаль начиналось так много улиц, что, несмотря на присутствие такого большого числа военных стратегов и знатоков Парижа, после второго крута вокруг Триумфальной арки эскорт в смятении замедлил движение и, вместо того чтобы дождаться, когда снова появятся указатели улицы Виктора Гюго или улицы Клебер, выехал на улицу Фош и доехал до первого перекрестка, где несколько нерешительно повернул налево, на улицу Пуанкаре. Фюрер, казалось, моментально потерял интерес к поездке: без сомнения, он переваривал увиденные достопримечательности, оценивая (как он объяснял ранее) влияние атмосферы и дневного света на памятники, которые ему были известны лишь в общих чертах.

Через несколько минут они стояли на террасе дворца Шайо, глядя через Сену на Эйфелеву башню. Кинооператор стоял на коленях у ног фюрера, пытаясь совместить его голову и верхушку башни в одном кадре. Тем временем фотограф сделал снимок, который докажет всему миру, что Адольф Гитлер был в Париже: Брекер, Шпеер и фюрер стоят на террасе с маленькой Эйфелевой башней позади себя, которая выглядит как фоновая декорация. «Вид на Эйфелеву башню!» – скажет комментатор кинохроники, небрежно намекая на альбомы фотографий с отдыха. «Слева от фюрера профессор Шпеер». Профессор Шпеер, казалось, подавляет усмешку. Лжелейтенанта, с покатыми плечами и бледной улыбкой, в фуражке не своего размера, стоящего справа от фюрера, не сочли достойным упоминания.

Девятью днями ранее немецкие солдаты, обнаружив, что лифты не работают, преодолели тысячу шестьсот шестьдесят пять ступеней, чтобы повесить свастику на вершину башни, но ветер разорвал ее в лоскуты, а флаг меньшего размера, который был вывешен вместо нее, не был виден в дымке. На следующих кадрах фюрер отворачивается от башни, глядя вверх в направлении позолоченных надписей на дворце Шайо, но не задерживает взгляд надолго, чтобы расшифровать их: «Тот, кто проходит мимо, должен решить, буду ли я могилой или сокровищем, буду ли я говорить или пребывать в молчании, – друг, не входи без желания».

Сквозь дымку начало проникать солнце. Пустота ровной открытой местности и набережных внизу выглядела странной и зловещей. По реке не плыли баржи, из города не доносились никакие звуки, за исключением легкого выдоха городских просторов. Свидетельством самообладания фюрера перед лицом такой нереальной картины было то, что он мог думать о топографии и архитектурных размерах. Он стал удивительно словоохотливым. Он говорил о гениальных архитекторах, которые так замечательно поставили в один ряд башню, дворец Шайо и Марсово поле. Он хвалил легкость башни и ее впечатляющую устремленность ввысь. Только один этот памятник придавал Парижу его собственный колорит; все остальные можно увидеть в любом городе. От Брекера он знал, что башня была построена для Великой всемирной выставки, но она вышла за рамки своей изначальной цели: она была предвестницей новой эры, когда инженеры будут работать рука об руку с художниками, а благодаря технологиям будут созданы постройки такого масштаба, о котором раньше и не мечтали. Она возвещала эру нового классицизма в стали и армированном бетоне.

Они пересекли мост Иена и проехали мимо подножия башни на другой конец Марсова поля, где полюбовались строгим фасадом Военной академии и оглянулись на террасу, на которой стояли минутой раньше. Прежде чем сесть в машину, фюрер бросил последний прощальный взгляд на Эйфелеву башню. День становился все теплее, и адъютант взял плащ фюрера и помог ему надеть белый китель без пояса. В нем он стал выглядеть как химик или человек, работающий в лаборатории.

Когда на авеню Де-Турвиль они стали приближаться к золотому куполу Дома инвалидов, все вдруг отчетливо поняли, что это кульминация поездки и момент огромного эмоционального значения для фюрера. Он пришел как завоеватель, как до него Блюхер и Бисмарк, но также и как поклонник Наполеона, равный ему, и представитель духа всемирной истории. Но когда эскорт подъехал к площади Вобан, он случайно заметил гордо стоящую на своем пьедестале статую генерала Манжена. Именно карательная армия Манжена заняла Рейнскую область в 1919 г. Лицо фюрера мгновенно потемнело, и он снова стал мстителем за национальное унижение и защитником немецкого чувства собственного достоинства. Он обернулся к солдатам, сидевшим в машине сзади, и сказал:

– Пусть его взорвут. Мы не должны обременять будущее воспоминаниями вроде этого.

Услышав это, Брекер задумался о печальной участи великого вождя: даже в такой особый момент он вынужден отрывать мысли от искусства и окунаться в жестокий мир политики и войны.