Парижская любовь Кости Гуманкова

Мои друзья-журналисты, еще недавно бившиеся за свободу слова, менялись на глазах. В 1988 году я летал в Америку на встречу «Восходящих лидеров». В делегацию тогда включили всех «взглядовцев» во главе с Владом Листьевым. В самолете во время долгого пути мы выпивали, спорили, обсуждали новости. Они были очень горды тем, что, несмотря на запрет Горбачева, пустили в эфир сюжет про Шеварднадзе. Тот, объявив о возможности фашистского переворота в стране, пригрозил отставкой. Не знаю, где уж он нашел у нас фашистов? Впрочем, красно-коричневой угрозой тогда все пугали друг друга, как в пионерском лагере мы стращали сами себя сказкой про гроб на колесиках. Все политики не дружат с правдой, но Шеварднадзе был уникальным, эпическим интриганом и лжецом, что потом и подтвердил, став президентом Грузии. Я тогда ответил «взглядовцам», мол, бывают ситуации, о которых в эфире надо рассказывать осторожно, иногда и умалчивать в интересах самого же общества. Они набросились на меня с хмельной принципиальностью:

– Ты понимаешь, что сказал?! Да если нас заставят хоть на йоту поступиться правдой, мы швырнем заявление об уходе! Мы пришли в эфир ради правды! А ты хочешь цензуры?

– Я не хочу, чтобы с помощью телевидения разрушали страну!

– А мы, значит, разрушаем?!

В общем, поссорились. Прошло четыре года. Меня после большого перерыва снова позвали во «Взгляд». Там я и вывалил все в эфир: про развал СССР, про ураганное обнищание, про бессовестных нуворишей, про новое очернение русской истории в духе пресловутого академика Покровского. Его имя, если кто не знает, почти 10 лет носил Московский государственный университет, потом, слава богу, одумались и вспомнили про Ломоносова. Листьев слушал меня с какой-то ветхозаветной грустью, но не перебивал, лишь тонко улыбался, когда я горячился, разоблачая антинародный курс Гайдара. Отговорив свое в эфире, я отправился к знакомым девушкам в редакцию «До и после полуночи» и вышел из телецентра часа через три. Долго бродил, разыскивая брошенный в спешке на обширной стоянке мой темно-синий «Москвич‐2141», которым страшно гордился. Потом я понял, почему не сразу нашел свою гордость: ее загородил огромный никелированный джип «Мерседес». Такой и сейчас-то мало кому доступен, а тогда внедорожник производил впечатление инопланетного средства передвижения. У джипа стоял Листьев. Увидав меня, он немного смутился, потом спросил:

– Как тебе тачка?

– Фантастика!

– На ней даже по болоту ездить можно.

– А как тебе мое выступление?

– Молодец. Ты знаешь, что мы теперь в записи выходим?

– Не-ет…

– Теперь так… Ну давай, не забывай нас!

Мы разъехались. Все мои филиппики против антинародного режима, конечно, вырезали. Во «Взгляд» меня больше не приглашали. А Влада вскоре убили. Из-за денег.

Тем временем пенсия в переводе на доллары составила что-то около пяти баксов, дикая инфляция сожрала все отложенное на черный день. Даже мне, по прежним меркам хорошо зарабатывавшему писателю, трудно было сводить концы с концами. Жена начала «челночить». Но тут молодой нефтяник Валерий Белоусов, возмущенный происходящим в стране, решил издавать оппозиционную газету «Гражданин России» и пригласил меня в сотрудники. Платил он в месяц сто долларов, и я чувствовал себя богатым, даже немного стеснялся своей обеспеченности, ведь по помойкам рылись пенсионеры и ветераны. Впрочем, вот вам для сравнения: Сорос платил сотрудникам либеральных изданий вроде журнала «Знамя» жалованье от тысячи долларов в месяц, сумма в ту пору невообразимая. Понятно, почему эта общечеловеческая ватага сегодня вспоминает 1990-е как золотой век. Еще бы!

2. «Там человек сгорел!»

Примерно тогда же мне вдруг позвонил Сергей Станкевич. С ним я познакомился в той же поездке в Чикаго на встречу «Восходящих лидеров»: я был секретарем комитета ВЛКСМ Союза писателей, а он, кажется, секретарем комитета ВЛКМ Института общей истории АН СССР. По возвращении из США Станкевич вдруг стал одним из руководителей Народного фронта, потом вице-мэром Москвы, затем советником президента. У меня сложилось такое впечатление, что колониальную администрацию и компрадорскую буржуазию стали готовить загодя, до того, как развалился СССР. Встреча «Восходящих лидеров» была чем-то вроде смотрин. К нашей группе писателей американцы прикрепили даму по имени Наташа с хорошим русским языком и с еще лучшей выправкой. После моего выступления на «круглом столе» она потеряла ко мне всякий интерес, а вот Юрий Щекочихин ее, наоборот, заинтересовал.