Парижские мальчики в сталинской Москве

Жертвами реконструкции стали не только храмы и старинные здания, но и деревья. Чтобы расширить Моховую, вырубили большую часть сквера перед Пашковым домом. Рубили деревья по всему центру Москвы. “В предсмертной тоске, шумя ветвями и листвой, падали под пилами и топорами вековые дубы, могучие вязы, ясени, дивные клены, уничтожались сирени, жасмины, ракиты. На пустырях возникали строительные площадки”, – так описывает Юрий Нагибин вырубку деревьев в Сверчковом переулке, близ Покровки. Но Бульварное кольцо все-таки меньше пострадало от вырубок, а вот старое Садовое лишилось своих садов: безжалостно вырубили столетние липы, чтобы расширить проезжую часть. Не пощадили и Новинский бульвар[28]. Срыли “старый круглый сквер-пятачок” на площади Маяковского (Триумфальной). Так в Москве появились Садовые улицы без садов, бульвары – без деревьев.

Вот две фотографии в газете “Вечерняя Москва” за 3 октября 1937 года.

Старая Садовая: малоэтажные здания по обеим сторонам дороги едва заметны, они просто утонули в буйно разросшейся зелени. По мостовой мчатся пролетки, запряженные одной-двумя лошадьми. А в самом центре – две линии трамвайных путей.

Новая Садовая: ни деревца, ни кустика, ни травинки зеленой нет. Трамвайные пути тоже исчезли. По широченной магистрали едут машины, автобусы и троллейбусы. Дома в восемь-девять этажей сфотографированы так, что кажутся небоскребами.

“Великая Москва, сердце великой страны! Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено и что всё – впереди!”¹⁸⁸¹⁸⁹ – писала восторженная Ариадна Эфрон, всего четыре месяца назад приехавшая из Парижа. Москвичка Эмма Герштейн смотрела на происходящее совсем иначе. Ей перемены не нравились: “Знаменитые круглые площади превратились в бесформенные пространства. Сами собой исчезли клумбы в их центре”.¹⁹⁰

Цветаеву эта новая Москва – без кустов, без деревьев, но с многочисленными автомобилями, – просто пугала. По свидетельству ее биографа Марии Белкиной, Марина Ивановна не выносила “серую асфальтовую пустошь” площади Восстания (Кудринской): “Когда она должна была прийти к нам одна, без Мура, мы обычно встречали ее на углу Поварской или Герцена <…>. И когда мы переводили ее через площадь, она судорожно цеплялась за руку, то пускаясь чуть ли не бегом, то вдруг в самом неподходящем месте останавливаясь как вкопанная. Ей казалось, что все машины несутся именно на нее”.¹⁹¹ А ведь Цветаева приехала в Москву не из глухой деревеньки, а из Парижа, одного из крупнейших мегаполисов Европы.

Разбивать и благоустраивать новые скверы и парки будут ближе к окраинам, окружая центр города зеленым кольцом. Комсомольцы помогали сажать “чахлые прутики тополей” в новых скверах, а жители московских новостроек сами озеленяли дворы. “Цветущие яблони, вишню, черемуху в Москве можно видеть не только в парках и садах, но и во дворах новых благоустроенных домов в рабочих поселках”¹⁹², – сообщала “Вечерняя Москва”. Подпись иллюстрировали две фотографии: окруженные цветущими молодыми деревцами, кустарниками, цветочными клумбами дома на 3-й Звенигородской и в Шмитовском проезде. Это был поселок имени 1905 года на Пресне.

Так создался этот московский парадокс: город больших и прекрасных парков и лесопарков с почти лысым центром.

4

Конечно, старая Москва не могла исчезнуть в один миг, по одному взмаху руки товарища Кагановича. В Замоскворечье, где жил Митя, снесли несколько храмов, в том числе и церковь Параскевы Пятницы, что дала название Пятницкой улице. Но этот старинный район меньше других пострадал от реконструкции. Здесь не вырубили старые липы, не кронировали, то есть не уродовали обрезкой тополя. Сохранилось что-то от старого, дореволюционного еще уклада. В маленькую булочную-кондитерскую на углу Новокузнецкой и Вишняковского переулка по утрам приходили за свежими батонами: “…весенними утрами тепло, сладко пахло новоиспеченным хлебом, и стояли здесь, в Вишняковском переулке, крепкие купеческие дома с мезонинами, с травянистыми двориками, с дровяными сараями, на их пышущих жаром толевых крышах гуляли голуби, вышедшие из сетчатых нагулов, а надменные коты в майские полдни лениво грелись на солнцепеке подоконников, подергивая ушами от сумасшедшего крика воробьиных свадеб в глубине разросшихся лип. В конце июня тополиная метель бушевала на улицах, в переулках, во всех тупичках Замоскворечья, пух нежной пеленой скользил по мостовым, летел в раскрытые окна, плавал над прилавками полуподвальных овощных магазинчиков, прилипал к афишам на заборах, к стеклам газетных киосков, белыми волнами окружал каменные тумбы около подворотен, цеплялся за столбы чугунных фонарей. Его мягкое прикосновение щекотно чувствовалось на лице, на бровях, на ресницах, и хотелось засмеяться, сдуть его…”¹⁹³