Парижские могикане

Никогда еще никому не удавалось крик боли и гимн радости соединить в одной песне. Никогда еще пение Кармелиты, поражавшей слушателей богатейшим диапазоном, не завораживало до такой степени! Казалось, Господь наделил ее возможностью выразить всю боль и в то же время все блаженство, ведь она прощалась с этим миром, из которого уходила навсегда, и вступала в мир иной. Она напоминала изгнанного ангела, долго скитавшегося по земле; но вот всемилостивый Господь над ним сжалился и снова призвал его на небеса — в первый, единственный, истинный его дом.

Наконец голосу будто надоело блуждать по бескрайним просторам, где царит реальность, где теряется мечта, — он затих, будто мелодичный вздох, но еще долго звучал в сердце молодого человека.

Коломбан подошел к Кармелите; окончив предсмертную песнь, девушка уронила голову ему на плечо, и Коломбан взял Кармелиту за руки.

Фортепьяно снова было безмолвно, словно мертвец, чья душа уже отлетела.

В полумраке наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь дыханием двоих.

Вдруг зазвонили часы.

Каждый из них отсчитывал про себя удары.

— Одиннадцать! — в один голос промолвили молодые люди.

Кармелита прибавила:

— Пора, мой друг!

Коломбан поднялся, зажег две свечи, одну оставил Кармелите, а с другой пошел в туалетную комнату, где был приготовлен уголь.

— Ты куда? — спросила Кармелита.

— Я хочу, чтобы ты умерла, — отозвался Коломбан, — но не хочу, чтобы ты страдала.

Кармелита поняла, что речь шла о каких-то подготовительных мерах, и не стала мешать Коломбану.

Но когда он уже был готов затворить за собой дверь, она его остановила:

— Нет, друг мой! Вы можете удалиться, но так, чтобы я не теряла вас из виду!

Коломбан оставил дверь открытой.

Он намеревался заранее растопить жаровню в соседней комнате, так чтобы удушливый и самый неприятный дым ушел, а угарный газ совсем незаметно поразил мозг, после чего наступит безболезненная смерть.

Итак, Кармелита тщательно заделала все щели, а Коломбан, наоборот, распахнул все окна и двери, чтобы рассеялся дым.

Кармелита наблюдала за ним с невыразимой улыбкой.

Ее руки сами собой вновь коснулись фортепьяно, как молодые птенцы возвращаются в родное гнездо.

Пальцы ее неуверенно, но гармонично прошлись по клавишам; инструмент, только что испустивший прощальный вздох, снова ожил и словно боролся со смертью; как умирающий в предсмертном бреду роняет бессвязные слова, так Кармелита извлекала из фортепьяно отрывочные, не сливающиеся в мелодию звуки.

Как Кармелита и обещала Коломбану, она не сводила с него глаз.

В то время как ее трепещущие пальцы рассеянно перебирали клавиши из слоновой кости и черного дерева, пока ее ножка инстинктивно нажимала на педаль, ее взгляд остановился на Коломбане: она внимательно смотрела, как красноватые отблески пляшут на лице у молодого человека, стоящего на коленях и раздувающего смертельный огонь.

Ни малейшего волнения нельзя было прочесть на их лицах.

И Коломбан и Кармелита обладали той силой, той невозмутимостью, что свойственны людям, чуждым этому миру. Итак, молодые люди больше не принадлежали земле; если бы в это мгновение грянул гром или обрушилась крыша у них над головой, они и тогда не двинулись бы с места.

Тела их словно бы уже не жили, только души переговаривались между собой.

Душа Коломбана, распускаясь, как цветок, под нежным дыханием девушки, говорила: