Парижские могикане

Они обогнули башню, прошли развалины старого замка, поднялись на гребень скалы и очутились на западном склоне берегового утеса лицом к лицу с ревущим, бушующим океаном.

Высоко вздымались темные валы; седые волосы старика развевались на ветру.

Никакое другое зрелище, как то, что открылось взглядам провожавших молодого человека в последний путь, не могло бы дать большего представления о Божьем могуществе и Божьем гневе. Однако неужели Господь в своем безграничном могуществе, в своем неутишимом гневе, что способны вздыбить морские волны и столкнуть в небе тучи — эти небесные колесницы, на которых несутся бури, — стал бы принимать во внимание ничтожные вопросы, обсуждаемые на соборе несколькими праздными кардиналами?

В это никак не мог поверить аббат Доминик, великодушный и мыслящий человек, при виде развернувшегося перед ним грандиозного зрелища.

Горькая усмешка мелькнула на его губах; он взглянул на гроб, в котором покоилось бездыханное и бесчувственное тело, и подумал, что с силой Божьего могущества может сравниться лишь горе отца.

Граф остановился против небольшого песчаного пригорка, поросшего папоротником и можжевельником.

— Я хочу, чтобы тело моего сына похоронили здесь, — сказал он.

Несшие гроб снова остановились, козлы снова были установлены, как недавно у входа в башню, и на них опустили гроб.

Старик огляделся по сторонам: он искал могильщика, но пангоэльский кюре запретил тому следовать за процессией.

— Эрве! — проговорил граф. — Принеси две лопаты.

Несколько крестьян бросились было к замку.

Граф поднял руку.

— Пусть сходит Эрве! — непреклонным тоном приказал он.

Крестьяне послушно остановились; Эрве спустился так скоро, как ему позволяли его годы, и скрылся в старой потерне, зиявшей у еще уцелевшей стены.

Вскоре он снова появился с двумя лопатами в руках.

Крестьяне хотели было забрать их у старого слуги.

— Благодарю вас, дети мои, — возразил граф. — Это наше с Эрве дело.

Он взял лопату из рук старого слуги.

— Ну, дружище Эрве, — сказал он, — давай приготовим последнее ложе последнему из графов Пангоэлей.

Он стал копать могилу.

Эрве последовал его примеру.

Никто из присутствовавших не мог сдержать слез, глядя, как два старика с развевающимися на ветру седыми бородами и волосами роют могилу юноше, которого один из них произвел на свет, а другой баюкал на руках.

Доминик смотрел вдаль, туда, где бесконечное небо сливалось с таким же бесконечным океаном; он стоял скрестив на груди руки, молча, без слез, застыв точно в экстазе.

Красавец-монах в необычном одеянии своим видом словно дополнял живописную и драматическую сцену, в которой мудро отвел ему роль милосердный Господь.

Почва была рыхлая, и дело подвигалось быстро. Скоро яма глубиной около шести футов была готова.

У одного из несших гроб были при себе веревки; с их помощью гроб опустили в могилу.

Теперь очередь была за святой водой.

Доминик заметил в углублении одной из соседних скал лужицу воды, сиявшую, словно зеркало.

Он подошел к скале, произнес над этой водой слова освящения, отломил сосновую ветку, будто предназначенную для того, чтобы стать кропилом, обмакнул эту ветку в воду и, вернувшись к могиле, окропил гроб:

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа благословляю тебя, брат мой, призываю на тебя благословение Всевышнего.

— Аминь! — отозвались присутствовавшие.

— Один Господь, знавший твое намерение, мог остановить твою руку и нарушить твою волю — он этого не пожелал. Прощение и благословение да снизойдет на тебя, брат мой!

— Аминь! — хором подхватила толпа.

Монах продолжал:

— Я знал тебя на земле и могу сказать собравшимся здесь людям, твоим землякам, что они должны тобой гордиться: ты был истинным сыном Бретани, у тебя были все мужские качества, что дарует эта достойная мать своим сыновьям: благородство, сила, величие, красота. Ты исполнил роль, предначертанную тебе на этом свете, и хотя тебе еще не было двадцати трех лет, твоя жизнь была жертвоприношением, а твоя смерть — мученичеством. Благословляю тебя, брат мой, и молю Бога благословить тебя.

— Аминь! — вторили собравшиеся.

Доминик снова взмахнул сосновой веткой и передал ее графу де Пангоэлю.

Стоя на самом краю могилы, тот принял ветвь из рук монаха и обвел всех взглядом, в котором читались тоска, гордость и презрение. Сначала глухим, а потом все более звучным голосом он произнес: