Парижские могикане

Жюстен ничего не ответил. Вот уже около года как каретные мастерские в доме № 111 были внезапно закрыты, теперь там жил слесарь. Жюстен не хотел ничего говорить, чтобы не волновать девочку: сначала надо было убедиться, что его предположения верны.

— Да, да, — продолжала девочка, — теперь я совершенно уверена, что он-то мне и нужен.

— Как же вы можете быть в этом уверены, дитя мое?

— Я не раз перечитывала адрес. Мне посоветовали запомнить его назубок на тот случай, если я потеряю письмо.

— А вы помните, кому оно было адресовано?

— Разумеется… Там было написано: «Господину Дюрье…»

Два друга молча переглянулись.

Полагая, что они молчат, потому что сомневаются в ее памяти, девочка прибавила с важным видом:

— Я давно умею читать!

— Я и не сомневаюсь в этом, мадемуазель, — заверил ее старый учитель.

— А чем вы собирались заниматься у брата вашей кормилицы?

— Работать, сударь.

— А что вы умеете делать?

— Все что угодно; я многое умею.

— Например?

— Шить, гладить, мастерить чепчики, вышивать, плести кружева.

Чем дольше говорили друзья с девочкой, тем большей симпатией проникались они к бедняжке, открывая в ней все новые достоинства.

Скоро они уже знали всю ее короткую историю, не лишенную, впрочем, таинственности.

Однажды ночью в Ла-Буе остановилась карета; было это в 1812 году; из кареты вышел человек, неся в руках бесформенный сверток.

Он подошел к двери небольшого дома, стоявшего одиноко на самом краю деревни, достал из кармана ключ, открыл дверь и, подойдя в темноте к кровати, положил туда сверток, а на столе оставил кошелек и письмо.

Потом он запер за собой дверь, сел в карету и уехал.

Часом позже славная женщина, возвращавшаяся с руанского рынка, остановилась у того же дома, достала ключ, отомкнула дверь и, к величайшему своему изумлению, услышала детский плач.

Она поспешила зажечь лампу и увидела, что на кровати что-то шевелится и плачет.

Это была годовалая девочка.

Женщина еще больше изумилась, стала оглядываться по сторонам и увидела на столе письмо и кошелек.

Женщина вскрыла письмо и с великим трудом — она не очень-то умела читать — разобрала следующее:

«Госпожа Буавен, Вы известны как добрая и порядочная женщина — вот что заставило отца, собирающегося покинуть Францию, доверить Вам своего ребенка.

Вы найдете в кошельке на столе тысячу двести франков: это плата вперед за первый год.

Начиная с 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Вы будете получать через кюре в Ла-Буе по сто франков в месяц.

Эти сто франков будут Вам переводить из одного банкирского дома в Руане, и кюре будет их получать, не зная, кто их посылает.

Дайте девочке по возможности лучшее воспитание, а в особенности постарайтесь сделать из нее хорошую хозяйку. Один Господь знает, какие испытания ждут ее впереди!

При крещении ее назвали Миной; пусть носит это имя, пока я не верну ей еще и то, которое ей принадлежит.

28 октября 1812 года».

Госпожа Буавен трижды перечитала письмо, чтобы все хорошенько понять; наконец поняла, о чем в нем говорится, опустила письмо в карман, взяла девочку на руки, прихватила кошелек и бросилась к кюре — необходимо было посоветоваться.

Ответ кюре был недвусмыслен: он посоветовал мамаше Буавен принять дитя, посылаемое ей Провидением, и взрастить его со всем возможным старанием.

Госпожа Буавен вернулась домой с ребенком, кошельком и письмом.

Она положила девочку в чистенькую колыбель своего сына, скончавшегося два года назад; письмо она спрятала в бумажник, где хранился послужной список ее мужа, сержанта старой гвардии (в описываемое время он в составе четырехсоттысячного войска отступал из России), а деньги г-жа Буавен прибрала в тайник, где хранила сбережения.

О сержанте Буавене давненько никто не слыхал.

Погиб он? Или попал в плен? За всю войну бедная женщина не получила от него ни одной весточки.

Семь лет она исправно получала за девочку деньги; однако вот уже два с половиной года как ежемесячные переводы перестали приходить; впрочем, это не помешало славной женщине заботиться о Мине как о родной дочери.

Неделю назад г-жа Буавен умерла, поручив кюре заботу о ребенке. Она попросила послать девочку к своему брату, каретнику, с которым она не виделась очень давно, но знала его за порядочного человека.

Брата ее звали Дюрье; он занимал первый этаж дома № 111 на улице Предместья Сен-Жак в Париже.