Парижские могикане

Старец, никем не примеченный, входит в покой и, Пелиду
В ноги упав, обымает колена, руки целует, —
Страшные руки, детей у него погубившие многих.
Так, если муж, преступлением тяжким покрытый в отчизне,
Мужа убивший, бежит и к другому народу приходит,
К сильному в дом, — с изумлением все на пришельца взирают, —
Так изумился Пелид, боговидного старца увидев;
Так изумилися все, и один на другого смотрели.
Старец же речи такие вещал, умоляя героя:
«Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,
Старца такого ж, как я, на пороге старости скорбной!
Может быть, в самый сей миг и его, окруживши, соседи
Ратью теснят, и некому старца от горя избавить.
Но, по крайней он мере, что жив ты, и зная и слыша,
Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждой
Милого сына узреть, возвратившегося в дом из-под Трои.
Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносных
В Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!
Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской:
Их девятнадцать братьев от матери было единой;
Прочих родили другие любезные жены в чертогах;
Многим Арей истребитель сломил им, несчастным, колена.
Сын оставался один, защищал он и град наш и граждан;
Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро,
Гектора! Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;
Выкупить тело его приношу драгоценный я выкуп.
Храбрый! Почти ты богов! Над моим злополучием сжалься,
Вспомнив Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю![82]

В другой раз на память несчастному отцу приходила десятая песнь Данте. Но он видел в этой песне не Фаринату дельи Уберти, более сокрушающегося поражением сообщников, чем своим огненным ложем. Нет! Все внимание графа сосредоточилось на озабоченном лице Кавальканти, этой тени отца, которая рядом с Данте ищет своего сына.

И старый граф читал прекрасные стихи флорентийского изгнанника на его родном языке:

Тут новый призрак, в яме, где и он,
         Приподнял подбородок выше края;
         Казалось, он коленопреклонен.

Он посмотрел окрест, как бы желая

         Увидеть, нет ли спутника со мной;
         Но умерла надежда, и, рыдая,

Он молвил: «Если в этот склеп слепой

         Тебя привел твой величавый гений,
         Где сын мой? Почему он не с тобой?»

«Я не своею волей в царстве теней, —

         Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;
         А Гвидо ваш не чтил его творений».

Его слова и казни самый вид

         Мне явственно прочли, кого я встретил;
         И отзыв мой был ясен и открыт.

Вдруг он вскочил, крича: «Как ты ответил?

         Он их не чтил? Его уж нет средь вас?
         Отрадный свет его очам не светел?»

И так как мой ответ на этот раз

         Недолгое молчанье предваряло,
         Он рухнул навзничь и исчез из глаз.[83]

Покачав головой, несчастный граф, сочувствующий человеческим страданиям, обыкновенно прибавлял:

— Он страдал больше всего именно потому, что страдал молча и без единой жалобы.