Парижские огни (сборник очерков)

Коснулись живописи, Лев Николаевич интересовался, кого выдвинула за последнее время молодая школа. К символистам и декадентам не лежит его сердце. В пластическом искусстве, как и в литературе, он ценит искренность и реализм. Любимцы его: Репин, Ге, Суриков, Поленов, Виктор Васнецов, Нестеров…

— Какой больше всех ваших портретов нравится вам?

— Передающий меня лучше других, по-моему, портрет Крамского.

Оказывается, копия с Крамского, которую мы видели в гостиной, написана Софьей Андреевной. По словам графини, это была ее первая попытка в живописи. Попытка блестящая, ибо можно было думать, что портрет копирован опытным, владеющим техникой мастером[5].

С Измайловым, магистрантом духовной академии, Лев Николаевич долго беседовал на богословские темы.

Единственный раз в жизни пришлось Толстому иметь дело с Победоносцевым. Неприятное осталось впечатление.

— В восемьдесят первом году я написал ему большое письмо по поводу казни цареубийц. Победоносцев ответил мне. Он доказывал, старался убедить, что смертная казнь совершенно в духе христианства. Скверное было письмо.

— Лев Николаевич, это правда, что Победоносцев[6]служил вам натурщиком для Каренина?

— Ни Победоносцев, ни Валуев[7], как думали некоторые. Каренин, фигура созданная. Догадки же относительно "Войны и мира" имеют основание. В семье графов Ростовых много портретного сходства с нами, Толстыми.

Незаметно бежало время. Уже одиннадцать часов. Нам пора ехать в Тулу к ночному поезду.

Простились, вышли. В темноте позванивали бубенчики. Дорогой мы делились впечатлениями. И каждый признался, что вечер, проведенный в Ясной Поляне, один из самых светлых, чарующих в его жизни.

А кругом густилась темная, тяжелая, слепая мгла. Пруд меж косматыми деревьями мнился населенным кошмарными призраками.

В открытом поле лошади сбились с дороги. Накрапывал дождь.

Парижские огни (А. В. Руманов)

Это было давно, очень давно, а все-таки было.

В Петербурге был известен салон большой просвещенной барыни, Зои Юлиановны Яковлевой.

Кто только не посещал его, начиная от великих князей, артистических знаменитостей, красивых светских дам и кончая будущими знаменитостями в роде, например, вышедшего из Императорского Училища Правоведения Н. Н. Евреинова.

Часто бывал у Яковлевой подвижной, румяный, ежиком остриженный университетский студент с умными, живыми, необыкновенно ярко-синего цвета, глазами.

Говорил он цветисто, красноречиво и любил щегольнуть, — тогда на это была мода, — модернизмом слова и мысли.

Помню его фразу, скупую, из двух слов.

— Филигранный Христос.

По тогдашним временам это было ново и смело.

О студенте заговорили. Им заинтересовались, его стали приглашать в другие салоны.

А через несколько лет он уже был петербургским представителем московской газеты "Русское Слово". Сытин души в нем не чаял и обставил его с невиданной в газетно-журнальном мире роскошью. Чуть ли не целый особняк на большой Морской, фаланга секретарей и такая же фаланга пишущих машинок.

Это было, как говорится: "в коня корм".

Молодой представитель "Русского Слова" делал для газеты не только возможное, а и невозможное.

Столичная информация с проникновением в самые заветные сферы поставлена была на высоту небывалую.

Близость сытянского "резидента" с графом Витте открывала для "Русского Слова" богатые возможности.

Но кто же он, этот маг и чародей, начавший с "филиграннаго Христа" в салоне Яковлевой и продолжавший не по дням, а по часам увеличивать значение и тираж московской газеты?

Аркадий Веньяминович Руманов.

Он дружил со всею русской литературой. Блок несколько раз весьма лестно отзывается о нем в своих воспоминаниях. Да и не только один Блок…

Руманов был, — да и остался таковым, — на редкость обаятельным человеком, человеком "в замше" в самом положительном значении этого слова. Мягкость, чуткость, отзывчивость. Он привлекал сердца и делал все, что мог, хлопотал, устраивал, помогал.

Грянула "великая, безкровная"…

Большевики, зная крупные организаторские способности Руманова, а также и тонкое редакторское чутье его, предлагали ему сделаться у них едва ли не каким-то красным журналистическим папою, но он уклонился от роли газетного первосвященника у красных, не колеблясь, перешел в белый стан и очутился в Париже.

В эмиграции, он не зарыл в чужую землю организаторских талантов своих.

Официально занимая скромную должность личного секретаря Вел. Князя Александра Михайловича, Руманов в действительности был его вдохновителем, министром пропаганды и министром иностранных дел.

Если покойный великий князь сделал несколько блестящих "турнэ" по Америке, прочел там сотню, другую содержательных и весьма полезных лекций о России, выпустил ряд соответствующих книг и брошюр и в конце концов оставил после себя большой том захватывающе-прекрасных воспоминаний, то этим он всецело был обязан Руманову.