Парижские письма

Вы могли уже заметить из краткого изложения этого некоторую ветхость пружин, которыми движется комедия, но вы не могли заметить ее хороших сторон, остроумного изложения и нескольких прекрасных комических сцен. Пьеса, видимо, только тем и страдает, что автор ее – сотрудник известной газеты. Будь он ничем, простым человеком, два аристократа, например, этой комедии вышли бы живые лица непременно, а не ходячие понятия, как теперь, бесцветные и мертвые. Банкир пьесы представлен не в комическом свете, а немножко в карикатуре: это собственно не банкир, а воззрение известной партии на банкирское достоинство. Оно, конечно, нравится тем, которые обижены касательно состояния, да только не достигает цели. Вслед за этою пьесой г. Ротшильд поехал в министерство финансов и взял на себя 250-ти миллионный заем Франции по 75 сантимов вместо 100. Вот уж критика, так критика и будет почище нашей! Миллионер г. Араго – дурной отец, а известно, что большею частью спекулянты, лихоимцы, ростовщики – примерные отцы семейства; миллионер г. Араго принуждает дочь выйти за знатного человека, а известно, что финансовые люди любят зятей скромных, смышленых и на знатные браки соглашаются только по слабости к детям; миллионер г. Араго выслушивает насмешки и грубости: «la finance et l'esprit sont rarement parents»[54], «сердце банкира – кусок золота» и проч., а известно, что банкиры имеют многочисленную прислугу, способную выпроводить всякого невежду и грубияна; наконец, миллионер г. Араго, имеющий силу опрокинуть министерство, как сам говорит, добивается баронского титула, в котором министры почему-то ему упорно отказывают, а известно, что{282}.. и так далее. Всех менее понравился мне гениальный работник, механик Валентин, рассуждающий в продолжение целой комедии и рассуждающий очень бойко и красноречиво о темных сторонах современной общественности, но именно это лицо и доставило г. Этьеню Араго похвалы всех партий. Его беспристрастие, его оценка истории и явлений, ею порожденных, и наконец, стремление заместить привилегии рода и богатства привилегиями труда и таланта встретили всеобщее одобрение парижан. Однакож мне все кажется, что это работник – немножко самозванец. Товарищи его, сколько случалось мне слышать, никогда не смешивают труда с талантом, находя в одном первом достаточное право на уважение и почет. Работник этот, должно быть, сильно потерся между пишущею братией, между кабинетными демократами и несколько утратил первобытный свой образ. Вероятно, от них занял он также искусство облечь в резкую форму мысль, в основании беззлобную и невинную. Сходство еще увеличивается, когда заметишь некоторое бессилие во всех его фразах и даже что-то похожее на отчаяние, старающееся обмануть себя. Вот почему критики самых разнородных направлений встретили Валентина как старого знакомого, как приятеля, с которым вчера расстались, несмотря на то, что завистливая «La R'eforme» объявила успех комедии семейным праздником своим. Вся братия без исключения, печатающая разборы, фельетоны и premier-Paris[55] в журналах, подняла г. Араго на щит, и при этой овации сам Жюль-Жанен доброхотно подставил плечо свое, разодранное сатирическою лозою г. Феликса Пиата{283} и не зажившее еще до сих пор.

Но в этой комедии есть лицо, несомненно доказывающее как наблюдательность автора, так и врожденный талант комика, который он, может быть, впоследствии разовьет. Лицо это называется Дюпре и представляет хитрого бедняка, который поставлен в необходимость жить на счет слабостей ближнего. Отличительная его черта – способность быть всем в одно время: управителем и живописцем, ходатаем по делам и издателем журнала, пожалуй, даже ученым записным и ростовщиком. Он разнится с Фигаро только тем, что равно употребляет в дело пороки сильных и беспомощность бедных, и притом, как следует в наш век, всегда из денег, а не из желания, как тот, восстановить равенство между силою и ничтожеством. Дюпре берет от сильных самонадеянность, от слабых – недоверие к себе и кладет их рядом в основание, на котором сам намерен построиться. Все, что недостает ему в знании, в глубине мысли, в природных способностях, пополняет он мастерством разрабатывать, эксплоатировать молодые, бесприютные таланты. Мастерство это возвел он до высокой степени совершенства. От архитектора берет он план, отдает его живописцу, и из общих трудов их выходит картина, под которой он смело подписывает свое имя. Он сам говорит в минуту откровенности: «Я сажусь на плечи этим бедным труженикам, и они несут меня к цели, указанной мною. Тут мы останавливаемся. Оки падают в изнеможении, а я являюсь к ней свежий и здоровый!» Лицо это до такой степени верно, живо и обще в наш век, что его также можно встретить здесь на Итальянском бульваре, как на Тверском в Москве и на Невском проспекте в Петербурге.