Парижские тайны

На улице дождь лил потоками; однако Хохотушка, надев башмаки на деревянной подошве и вооружившись зонтом, мужественно вступила в борьбу и с ветром и с дождем.

— Какая отвратительная погода, милая барышня! — воскликнул надзиратель добродушным тоном. — Не всякий решится выйти из дому в такой ливень!

— Когда всю дорогу думаешь о том, какое удовольствие доставит бедному арестантику твой приход, тогда, сударь, не обращаешь внимания на дурную погоду!

— Мне незачем спрашивать, к кому вы пришли и кого хотите повидать...

— Конечно... А как он поживает, мой милый Жермен?

— Я вам вот что скажу, милая барышня: я много заключенных повидал. Все они грустят поначалу, грустят день, второй, а потом мало-помалу привыкают и ведут себя как все остальные... Больше того, случается, что тот, кто первое время особенно убивался, затем нередко веселится больше других... Но господин Жермен не такой, у него с каждым днем вид все более удрученный.

— Это-то меня сильнее всего огорчает.

— Когда я несу службу во дворе, куда выводят на прогулку заключенных, я краем глаза слежу за ним: и он вечно один... Я уже вам говорил, постарайтесь уговорить его не сторониться уж до такой степени своих сотоварищей по камере... Надо, чтобы он с ними заговаривал, отвечал, когда к нему обращаются, а то ведь кончится тем, что они все его люто возненавидят... Мы-то наблюдаем за порядком во внутренних дворах, когда арестантов выводят на прогулку, но долго ли до беды...

— Ах! Господи боже! Скажите, сударь, ему теперь грозит опасность?

— Да нет, ничего определенного... но только эти злодеи видят, что он не их пошиба, и они его терпеть не могут, потому что он человек порядочный и держится особняком.

— Я ему столько раз говорила, столько раз просила вести себя так, как вы сказали, сударь, стараться разговаривать хотя бы с теми, кто не так зол... Но это сильнее его, не может он одолеть свое отвращение к ним...

— Неправ он... ох как неправ! Долго ли начать ссору, а там и до драки дойдет.

— Боже мой! Боже мой! А нельзя его как-нибудь отделить от других?

— Два или три дня назад я заметил, что заключенные вынашивают какие-то замыслы против него, и я тогда же посоветовал ему попроситься в другое отделение тюрьмы, где есть одиночные камеры.

— Ну а он что?

— Я только об одном не подумал... много одиночных камер теперь как раз ремонтируют — у нас ведь тюрьму в порядок приводят; а остальные одиночные камеры все заняты, свободных нет.

— Нет ведь эти злые люди могут убить Жермена! — воскликнула Хохотушка со слезами на глазах. — А если у него случайно найдутся покровители, смогут они что-нибудь для него сделать, сударь?

— Нет, ничего другого не придумаешь: надо найти способ выхлопотать для него отдельную камеру, хотя бы за плату.

— Увы!.. Стало быть, он погиб, раз уж другие арестанты так взъелись на него...

— Успокойтесь, барышня, мы уж постараемся получше за ними следить... Но только повторяю вам еще раз, милая барышня... посоветуйте ему держаться проще, поближе сойтись с другими... Ведь только первый шаг труден!

— Я уж всеми силами постараюсь внушить ему это, сударь! Но для человека порядочного и чистосердечного это куда как трудно... Ну как ему сблизиться с такими людьми?!

— Из двух зол надо выбирать меньшее. Ладно, пойду и скажу, чтобы привели господина Жермена. Впрочем, обождите, — прибавил надзиратель, передумав. — Я вижу, что остались всего два посетителя... они скоро уйдут... а других нынче не будет... ведь пробило уже два часа... Чуть позднее я велю привести господина Жермена... и вы с ним потолкуете спокойно... Когда вы останетесь вдвоем, я могу впустить его в коридор, тогда между вами будет одна решетка вместо двух, а это куда приятнее.

— Господи, сударь, до чего вы добры... как я вам благодарна!

— Тсс!.. Еще кто-нибудь вас услышит, и сразу появятся завистники. Садитесь пока что в сторонке, на скамью, и как только этот мужчина и та женщина уйдут, я пошлю за господином Жерменом.

Надзиратель направился на свой пост внутри коридора. А Хохотушка с грустью уселась на самый краешек скамьи, предназначенной для посетителей.

Пока гризетка ожидает прихода Жермена, мы хотим, чтобы читатели послушали разговоры, которые ведут заключенные, оставшиеся в зале для свиданий, с посетителями, после того как оттуда ушел Николя Марсиаль.

Часть VIII

Глава I. ОСТРОСЛОВ

Подле Крючка стоял арестант лет сорока пяти, хилый, тщедушный, с тонким и умным лицом, жизнерадостным и насмешливым, с огромным, почти беззубым ртом; когда он говорил, губы его кривились то влево, то вправо, как свойственно людям, привыкшим обращаться к уличной толпе; курносый, с огромной, почти совсем плешивой головой, он носил старый жилет из серого сукна и выцветшие дырявые брюки в заплатах: голые, покрасневшие от холода ноги, неряшливо завернутые в тряпки, были обуты в деревянные башмаки.

Его звали Фортюне Гобер, по прозвищу Острослов; в прошлом фокусник, он уже отбыл срок за изготовление фальшивых монет, а ныне был обвинен в том, что бежал с места ссылки и совершил кражу со взломом.