Парижские тайны

– Ты поведала нам лишь половину своих тревог, бедное дитя.

– Будьте так добры, пожалуйста, объясните, в чем дело, – ответила Мария, краснея.

– Теперь я могу это исполнить, раньше это было для меня невозможно, ведь я не знал, до какой степени отчаяния ты дошла. Послушай меня, дорогая дочь, ты убеждена, что глубоко несчастна, скорее ты несчастна и на самом деле. В начале нашего разговора ты говорила мне, что у тебя остается лишь одна надежда… я понял… мое сердце разрывалось… я должен был лишиться тебя навсегда, ведь ты собиралась уйти в монастырь, живой войти в могилу. Ты хотела бы стать монахиней…

– Отец…

– Дитя мое, это правда?

– Да, если вы разрешите, – задыхаясь, проговорила Мария.

– Покинуть нас! – воскликнула Клеманс.

– Аббатство святой Германгильды так близко от Герольштейна; я буду часто видеть и вас и отца.

– Подумай только, такой обет дается навечно, дорогое дитя. Вам нет и восемнадцати лет, и, быть может, когда-нибудь…

– О, я никогда не раскаюсь в своем решении; лишь в тишине обители я найду покой и забвение, если только мой отец и вы, моя вторая мать, будете любить меня по-прежнему.

– Обязанности, утешения монашеской жизни смогут и в самом деле, – произнес Родольф, – если не излечить, то все же облегчить страдания твоей истерзанной души. И хотя с тобою уйдет половина счастья из моей жизни, быть может, я и одобрю твое решение. Я знаю, как ты страдаешь, и думаю, что, быть может, уход от света должен стать роковым, но разумным решением в твоей печальной жизни.

– Как! Родольф, и вы тоже! – воскликнула Клеманс.

– Позвольте, друг мой, полностью выразить мою мысль, – возразил Родольф.

Затем, обращаясь к дочери, он продолжал:

– Но прежде чем принять окончательное решение, надо подумать, нет ли другого выхода, приемлемого и для тебя и для нас. В таком случае я не остановлюсь перед любой жертвой, чтобы обеспечить твое счастливое будущее.

Лилия-Мария и Клеманс посмотрели на него с удивлением. Родольф, не сводя глаз с дочери, продолжал:

– Что ты думаешь… о своем кузене принце Генрихе?

Мария затрепетала, покраснела.

Поколебавшись мгновение, она со слезами бросилась в объятия отца.

– Ты его любишь, бедное дитя мое!

– Вы меня об этом никогда не спрашивали, – ответила Мария, вытирая слезы.

– Мой друг, значит, мы не обманывались, – сказала Клеманс.

– Итак, ты его любишь… – добавил Родольф, сжав руки дочери в своих. – Ты его очень любишь, милое, дорогое дитя?

– О, если бы вы знали, – ответила Мария, – как трудно мне было скрывать это чувство, с тех пор как оно возникло в моем сердце! Увы, если бы вы меня спросили, я тут же бы во всем призналась… Но меня удерживал стыд, и сама я никогда не посмела бы сказать вам это.

– А как ты думаешь, Генрих знает, что ты любишь его?

– Боже мой! Отец, думаю, что нет! – испуганно возразила Мария.

– А он… ты полагаешь, что он тебя любит?

– Нет, отец… нет… Я надеюсь, что нет… он слишком страдал бы.

– Ангел мой, как же возникла эта любовь?

– Увы, почти помимо моей воли… Вы помните портрет пажа?

– Который находится у аббатисы… портрет Генриха?

– Да, отец… Считая, что он относится к прошлой эпохе, однажды, в вашем присутствии, пораженная его красотой, я не скрыла своего восторга от настоятельницы. Вы шутя мне сказали, что на этой картине изображен один из давних наших родственников, который уже в ранней молодости проявил исключительное мужество и благородство. Очарование его лица, то, что вы мне сказали о благородном характере нашего кузена, еще более усилили мое первое впечатление… С того дня я часто с удовольствием вспоминала увиденный портрет, отнюдь не сомневаясь, что то был наш кузен, давно уже умерший… Постепенно я свыклась с этой мыслью… зная… что мне не дозволено любить на этой земле, – добавила Мария душераздирающим голосом, снова заливаясь слезами. – Странная мечта вызывала во мне меланхолическое настроение, в котором сменялись улыбка, плач; я смотрела на красавца пажа былых времен как на какого-то жениха из иного мира… с которым я, быть может, встречусь в вечности; мне казалось, что лишь такой любви достойно то сердце, которое всецело принадлежит вам… Но простите меня за печальные воспоминания.

– Наоборот, нет ничего более трогательного, бедное дитя, – сказала глубоко взволнованная Клеманс.

– Теперь я понимаю, – заметил Родольф, – почему однажды ты с горестью упрекнула меня за обман с портретом.

– Увы, да, отец, судите сами, как я смутилась, когда вслед за тем настоятельница мне сообщила, что это портрет ее племянника, нашего родственника… Тогда я страшно взволновалась; я пыталась отвлечься от первого впечатления, но чем больше старалась, тем сильнее оно укоренялось в моем сердце, как раз благодаря моим настойчивым усилиям изгнать его. К тому же я часто слышала, как вы хвалили сердечность, незаурядный ум и характер принца Генриха…

– Дорогое дитя мое, ты его полюбила уже тогда, когда видела только его портрет и слышала, как говорят о его редких достоинствах.