Парижские тайны. Том I

— Простите меня, — сказала она Клеманс. — Я должна была сразу рассказать вам все, что вы хотели знать. Но вы спросили меня, как звали моего спасителя, и я не могла не рассказать о нем… Для меня это такое счастье!

— Тем лучше! Это только доказывает, что вы ему искренне признательны. Но по какой причине вы покинули добрых людей, у которых он вас несомненно устроил? Может быть, с этим связана ваша клятва молчания?

— Да, сударыня. Но благодаря вам я, думаю, могу теперь, не нарушая слова, успокоить моих благодетелей относительно моего исчезновения…

— Говорите, бедное дитя мое, я слушаю.

— Месяца три назад господин Родольф отвез меня на ферму в четырех или пяти лье от Парижа.

— Он сам вас туда отвез?

— Да, сам. Он поручил меня одной даме, столь же доброй, как и достойной, которую я скоро полюбила как родную мать… Она и деревенский кюре, по совету господина Родольфа, занялись моим образованием…

— А сам Родольф… он часто приезжал на ферму?

— Нет… всего три раза, пока я оставалась там.

Клеманс не смогла скрыть радостного вздоха.

— И когда он приезжал повидаться с вами, вы были… счастливы?

— О да! Для меня это было больше чем счастье… чувство признательности, преклонения, восхищения и робости.

— Вы робели?

— Да. Между ним и мною… между ним и всеми другими… было такое расстояние…

— Каков же был его титул?

— Я не знаю, был ли у него титул, сударыня.

— Но вы же говорили о расстоянии между ним и всеми остальными!

— Ах, сударыня, его возвышает над всеми его благородство, бесконечное милосердие ко всем, кто страждет… надежда и вера, которые он внушает всем. Даже самые отъявленные злодеи содрогаются, когда слышат его имя… Они страшатся его, но в то же время почитают… Но простите меня, сударыня, что я опять говорю о нем… Я должна умолкнуть. Все равно я не смогу описать вам того, на кого можно только молиться в молчании. Это все равно, что пытаться описать словами величие господа бога…

— Однако такое сравнение…

— Может быть, оно святотатственно, сударыня… Но разве можно оскорбить творца, сравнивая его с тем, кто внушил мне понятие о добре, кто поднял меня из бездны и кто, наконец, дал мне новую жизнь?

— Я не порицаю вас, дитя мое, я понимаю ваши благородные преувеличения. Но как же вы покинули эту ферму, где вы должны были жить так счастливо?

— Увы, не по доброй воле, сударыня!

— Кто же вас заставил?

— Однажды вечером, несколько дней назад, — отвечала Лилия-Мария, все еще содрогаясь от этих воспоминаний, — я возвращалась из дома нашего деревенского кюре, когда на меня набросилась злая женщина, которая мучила меня все мои детские годы… и ее сообщник, затаившиеся за поворотом овражной дороги. Они схватили меня, заткнули рот и увезли в фиакре.

— С какой же целью?

— Не знаю, сударыня. Мои похитители, я полагаю, исполняли приказ какой-то могущественной особы.

— И что же последовало за вашим похищением?

— Едва фиакр тронулся, злая женщина по прозвищу Сычиха закричала: «У меня с собой флакончик серной кислоты, сейчас оболью личико этой Певуньи, чтобы никто ее не узнал!»

— Какой ужас!.. Несчастная девочка!.. Кто же тебя спас?

— Сообщник этой женщины… слепец по прозвищу Грамотей.

— Он встал на твою защиту?

— Да, сударыня. В этот раз и еще потом. Тогда Грамотей силой заставил ее выбросить в окошко фиакра бутылочку с серной кислотой. Это было его первое доброе дело, хотя он и помогал похитить меня… Ночь была непроглядная… Часа через полтора карета остановилась, наверное, где-то на большой дороге, которая пересекает равнину Сен-Дени. Здесь нас ждал всадник. «Ну, что? — спросил он. — Она в наших руках наконец?» — «Да, в наших, — ответила Сычиха, все еще разъяренная, потому что ей помешали изуродовать меня. — Если хотите избавиться от этой крошки, есть хороший способ: я ее положу на дорогу, чтобы колеса нашей телеги проехали ей по голове… и все будет так, будто это несчастный случай!»

— Но это ужасно!

— Увы, Сычиха была вполне способна сделать то, о чем говорила. К счастью, этот человек на коне ответил, что не желает, чтобы мне причинили малейшее зло; надо только продержать меня два месяца в таком месте, откуда я не смогу ни выйти, ни написать никому. Тогда Сычиха предложила отвезти меня к человеку по кличке Краснорукий, хозяину таверны на Елисейских полях: у него есть много комнат в подвале, и любая послужит мне надежной тюрьмой. Так говорила Сычиха. Человек на коне согласился с ее предложением. А потом пообещал мне, что через два месяца заключения у Краснорукого мне обеспечат такое будущее, что я не стану и жалеть о ферме Букеваль.

— Какая удивительная тайна!

— Этот человек дал Сычихе деньги, пообещал еще, когда меня увезут от Краснорукого, и ускакал галопом. Наш фиакр покатился дальше к Парижу. Когда мы уже подъезжали к городской заставе, Грамотей сказал Сычихе: «Ты хочешь запереть Певунью в одном из подвалов Краснорукого. Но ты знаешь, что они совсем рядом с рекой и зимою вода всегда затапливает подвалы… Значит, ты хочешь ее утопить?» — «Да», — ответила Сычиха.

— Господи боже мой, но что вы сделали этой страшной женщине?