Парижские тайны. Том II

— Зачем же тебе сокровища, если ты собираешься умирать?

— Тогда спроси: для чего иметь, если не используешь то, что имеешь? Разве я, миллионер, вел жизнь богача? Нет, я жил как бедняк. Мне нравится владеть состоянием — ради обладания.

— Но, спрашиваю тебя еще раз, для чего владеть состоянием, если умираешь?

— Умереть, имея богатство… До последнего момента наслаждаться этой радостью, ничего не бояться: ни лишений, ни бесчестья, ни эшафота… Да, и говорить, положив голову на плаху: «Я владелец!» О! Понимаешь ли ты, приятнее умереть так, чем жить, мучительно сознавая, что лишился всего, собранного ценой таких мучений, таких опасностей! Говорить себе каждый час, каждую минуту: «У меня было более миллиона, я терпел самые тяжелые лишения, чтобы сохранить, чтобы умножить эти сокровища… Я бы мог в течение десяти лет его удвоить, утроить… а теперь у меня нет ничего… ничего». Это ужасно! Это означает умирать не каждый день, а каждое мгновение. Да, страшной агонии, которая будет тянуться, быть может, годы, я предпочел бы мгновенную смерть, которая наступит прежде, чем меня лишат моего богатства. И умру с возгласом: богач!

Полидори посмотрел на собеседника с глубоким удивлением.

— Перестаю тебя понимать. Зачем же ты тогда повиновался приказам человека, который по мановению ока мог лишить тебя жизни? Почему ты предпочел жизнь без твоего сокровища, если она кажется тебе такой ужасной?

— Вот почему, — продолжал нотариус глухим голосом, — умереть — значит исчезнуть. А как же Сесили?

— И ты еще надеешься? — удивленно воскликнул Полидори.

— Я не надеюсь, я поглощен…

— Чем?

— Воспоминаниями.

— Ты ее никогда не увидишь, она предала тебя.

— Я по-прежнему люблю ее, более страстно, чем раньше… — воскликнул Жак Ферран, рыдая, что казалось неестественным при его мрачном спокойствии. — Да, — продолжал он в безумном возбуждении, — я люблю ее по-прежнему, и я хочу излить пылкое чувство, наслаждаться, сгореть в огне страстей. Ты не знаешь, та ночь, когда я увидел ее такой прекрасной, такой страстной, такой чарующей… ночь эта навсегда останется в моей памяти. Перед моим взором постоянно предстает сцена жгучего сладострастия. И даже когда я, обессилев, нахожусь в лихорадочной дремоте, я все время вижу ее пылкие очи. Они волнуют меня до глубины души. Я и теперь чувствую ее дыхание, слышу ее голос.

— Но это же страшные муки!

— Да, страшные! Но смерть! Но свести на нет эти воспоминания, живые как сама реальность, но отрешиться от них, нет, никогда! Они терзают и воспламеняют меня! Нет! Нет! Жить! Жить! Оставаться в бедности, презираемым, опозоренным, жить на каторге, но все-таки жить и мыслить. Эта демоническая личность овладела моим воображением.

— Жак, — без иронии воскликнул Полидори, — я видел много страданий, но подобных твоим никогда не встречал. Тот, кто держит нас в своей власти, не мог быть более безжалостным. Он обрек тебя на жизнь, вернее, на ужасные предсмертные муки. Ты признался мне, что в душе твоей все более и более возрастают волнения. Этого я не понимал ранее.

— Я не нахожу в этом ничего серьезного, просто упадок сил, последствие переживаний!.. Ведь они не опасны, не правда ли?

— Да нет же… но твое состояние здоровья требует предосторожности. Надо поберечь себя, отвлечься от некоторых мыслей, иначе все плохо кончится.

— Я поступлю как ты посоветуешь — только бы жить, не хочу умирать. О! Пастыри говорят об осужденных на муки. Они никогда не придумают для них мучений, подобных моим. Страсть и алчность — две открытые раны, от которых я глубоко страдаю. Лишиться состояния ужасно, но и смерть для меня не менее страшна. Я хочу жить, и, хотя моя жизнь может стать сплошным кошмаром, я не смею призывать смерть, ибо смерть украдет мое роковое блаженство, этот мираж, приносящий мне образ Сесили.

— У тебя, по крайней мере, есть утешение, — сказал Полидори, к которому вернулось его обычное хладнокровие, — думать о благодеянии во искупление злодеяний.