Парижские тайны. Том II

— Раз вы стали настоящим человеком, вы не должны обращать внимание на дурное предчувствие. Ваш сон ничего не означает.

— Потом увидим. Я не желаю несчастья… для меня нет более страшного, чем то, которое уже со мной случилось… Никогда не увижу больше… господина Родольфа! А я надеялся всегда быть при нем… Разумеется, я знал бы свое место; я был бы там, где он, преданный ему душой и телом, всегда готовый… Ну все равно, быть может, он ошибся… Послушайте, Марсиаль, я по сравнению с ним червь земляной… так вот, случается, что самые ничтожные люди оказываются полезными самым великим… Если так случится, я ему никогда не прощу, что он отстранил меня.

— Кто знает, быть может, вы еще встретитесь с ним…

— О нет! Он сказал: «Дорогой мой, ты должен пообещать мне, что не будешь стремиться видеть меня, этим ты окажешь мне большую услугу». Вы понимаете, Марсиаль, я пообещал… и, клянусь, сдержу слово… но это жестоко.

— Как только мы приедем туда, вы успокоитесь. Мы будем работать, будем жить вместе в тиши как добрые фермеры, лишь иной раз обменяемся несколькими выстрелами с арабами… Тем лучше! Нам это подходит, мне и жене; она ведь у меня храбрая, верно?

— Если речь идет о выстрелах, так это мое дело, Марсиаль, — заявил не столь уже удрученный Поножовщик. — Ведь я холостяк, в прошлом — солдат…

— А я — браконьер!

— Но вы… У вас жена и двое детей, которым вы как родной отец… А у меня одна моя шкура… И если она стала непригодной для защиты господина Родольфа, то я ею больше не дорожу. Итак, если придется повоевать, это мое дело.

— Это будет наше общее дело.

— Нет, мое… гром и молния!.. Ко мне, бедуины!

— В добрый час, я рад слышать то, что вы говорите сейчас, а не те ваши слова… Послушай, друг… мы будем жить как братья, и вы сможете говорить с нами о ваших горестях, если вы еще не перестанете горевать, ведь я тоже страдаю. Я надолго запомню этот день, поверьте… Невозможно видеть свою мать, свою сестру… так, как видел их я… чтобы постоянно не возвращаться к мыслям о них… Мы с вами во многом похожи, поэтому нам будет хорошо вместе. Мы не струхнем перед опасностью, ни вы, ни я, и станем наполовину фермерами, наполовину солдатами… Там есть на кого охотиться… и поохотимся. Если вы пожелаете жить в одиночестве, будете жить у себя, а мы по соседству… или же — вместе. Мы воспитаем детей честными людьми, а вы станете им как бы дядей… потому что мы станем братьями. Подходит вам такая жизнь? — сказал Марсиаль, протягивая руку Поножовщику.

— Да, она мне по душе, дорогой Марсиаль… в конце концов, как говорится, либо тоска меня убьет, либо я ее убью…

— Она вас не убьет… будем стариться там, в нашей пустыне, и всякий вечер будем говорить: «Брат… спасибо господину Родольфу…» Это будет наша молитва за него.

— Послушайте, Марсиаль… вы проливаете бальзам на мою душу.

— В добрый час… а этот дурацкий сон… надеюсь, вы о нем больше не будете думать?

— Постараюсь.

— Да, вот что!.. Приходите за нами в четыре часа! Дилижанс уходит в пять.

— Договорились… Но вскоре мы прибудем в Париж, я остановлю фиакр, пойду пешком к Шарантонской заставе, там подожду господина Родольфа, посмотрю на него, когда он будет проезжать.

Фиакр остановился, Поножовщик вышел.

— Не забудьте… в четыре… мой дорогой друг, — воскликнул Марсиаль.

— В четыре!..

Поножовщик забыл, что вчера был карнавал; вот почему, когда он проходил по внешней стороне бульвара, чтобы попасть к Шарантонской заставе, он был крайне изумлен, увидев зрелище, странное и отвратительное.

Глава III ПЕРСТ БОЖИЙ

Люди выходили из предместья Гласьер, скопляясь на подступах к заставе, чтобы попасть затем на бульвар Сен-Жак, где должна была происходить казнь. Поножовщик невольно был унесен в сторону плотной толпой.

Хотя уже наступил день, вдали раздавалась доносившаяся из харчевен музыка оркестра, в которой особенно выделялись броские звуки корнет-а-пистонов.

Только кисть Калло, Рембрандта или Гойи могла бы передать странный, отвратительный, почти фантастический вид этого сборища. Почти все мужчины, женщины и дети были в старых маскарадных костюмах, а те, которые не смогли позволить себе этой роскоши, облачились в яркие лохмотья; некоторые молодые люди напялили на себя разодранные и заляпанные грязью женские платья; лица у всех были изможденные от разврата и пороков или покрыты пятнами от пьянства и сияли дикой радостью от предвкушения того, что после мерзкой ночной оргии увидят казнь двух женщин, для которых уже был сооружен эшафот.[72]

Грязная и зловонная накипь Парижа, эта огромная толпа состояла из бандитов и проституток, которые добывают свой хлеб насущный преступлениями… и каждый вечер, пресыщенные, возвращаются в свои логова.[73]

Внешний бульвар в этом месте сильно суживался, поэтому скопившаяся толпа полностью перекрыла движение. Несмотря на свою атлетическую силу, Поножовщик, стиснутый людской массой, был вынужден остановиться. Он покорился судьбе. Ему сообщили, что принц выехал с улицы Плюме в десять часов, значит он проедет Шарантонскую заставу около одиннадцати, а пока еще не было семи.