Парижские тайны. Жизнь артиста

Легко давать деньги, когда они есть. Жан давал гораздо большее. Он не мог отказать в помощи: написать статью, предисловие, сделать рисунок, похлопотать за кого-то, дать совет в работе. Постановка «Царя Эдипа», сделанная им для неизвестных молодых актеров, – лучшее тому свидетельство; Он подарил нам три месяца своего времени. Это большая щедрость, чем оплатить счет в ресторане.

В отель «Кастилия» к Жану Кокто приходило много друзей. Самым частым гостем был Кристиан Берар. Я предпочитал его другим. Все называли его Бебе[9], несмотря на бороду. Часто его сопровождал Борис Кохно. Берар никогда не разлучался со своей собачкой – по кличке Кола, – маленьким разномастным тенерифом. У Бебе были светло-рыжие волосы, обычно растрепанные, и такого же цвета борода.

С Жаном Кокто

Кожа, как у младенца, – бледная, тонкая, почти розовая, блестящая. Большие глаза, нежные и умные, с густыми длинными ресницами. Детское, вопрошающее выражение лица. Каждый его вопрос вел к открытиям и находкам.

Его одежда никогда не выглядела новой, даже если была таковой. Чаще всего пиджак не гармонировал с брюками, которые он нередко забывал застегнуть. Рубашки никогда не были белыми, кроме тех случаев, когда он одевался на торжественный обед или на премьеру. Тогда его волосы были причесаны, но одна непокорная прядь, даже напомаженная, все портила.

Борис, напротив, был безупречен. Редкие, очень тщательно причесанные волосы, приличный костюм, до блеска начищенные туфли, белая рубашка, идеально подобранный галстук. Глаза черные и блестящие, взгляд твердый и ироничный, подбородок выбрит до синевы. Резко очерченные яркие губы, белое лицо.

Он доставал из кармана золотые портсигары фирмы Фаберже, роскошные зажигалки, кошельки. Ему нравилось, чтобы все их видели, и он с удовольствием их показывал.

Они оба мне нравились. Комната в отеле «Кастилия» принимала праздничный вид, когда они там появлялись. Часто они наряжались и вместе с Жаном разыгрывали целые спектакли. В ход шло все, что попадалось под руку: салфетки, полотенца, простыни, покрывала, подушки, корзина для бумаг, купальные халаты, грязное белье. Нередко единственным хохочущим свидетелем этих импровизаций бывал я.

Я рассказываю все это, чтобы подчеркнуть молодость, беззаботность тех минут, тогда как в других местах мы переживали разные драматические события и испытывали физические и духовные страдания.

Приходил еще один гость, который нравился мне гораздо меньше, – Морис Сакс. То, что рассказал о нем Жан, возмутило меня. Например, этот «друг», которого Жан послал к своей матери за какими-то бумагами, унес много рукописей и интимных писем, а впоследствии продал их. Жану сообщил об этом владелец книжного магазина. Я не понимал, как может Жан продолжать общение с этим типом.

Перед началом репетиций «Рыцарей Круглого стола» Жан повез меня на юг, в Тулон, к своей подруге, декоратору по имени Кула Роппа.

Мать не одобряла мою поездку. Я впервые ехал на юг. Нет, я ошибся: однажды я ездил к матери в Монпелье, в пересылочную тюрьму, где она в очередной раз отбывала наказание. Поэтому от юга у меня осталось грустное воспоминание, тем более что я чуть не утонул в Палавас-ле-Фло. Этот пляж разделен надвое каналом. Я хотел вплавь перебраться с одного пляжа на другой, но меня отнесло течением. Я не осмелился позвать на помощь – боялся показаться смешным. Меня вытащили. Мой гороскоп! «Берегись воды и огня» – всегда.

Матери не нравилось, что я проведу несколько недель с Жаном Кокто. Я объяснил ей, что это необходимо для подготовки пьесы. Розали не выразила своего мнения по поводу «Царя Эдипа» и «Макбета». Она еще не верила, что «Рыцари» станут моим настоящим дебютом. Я больше не работал статистом у Дюллена. Поэтому ей непонятна была причина моих ночных возвращений. А я был так счастлив, мне хотелось, чтобы и она радовалась вместе со мной. Она же страдала оттого, что я могу быть счастлив без нее. Наше необыкновенное согласие рушилось.

Впервые я путешествовал в спальном вагоне. Наше купе не было похоже на другие: опиум придавал ему таинственность. Мы зажигали керосиновую лампу, закладывали полотенцами щель под дверью, затем зажигали масляную лампу и приоткрывали окно.

Я не курил, но зато чувствовал себя, как в коллеже, когда делал что-то запретное.

Закончив курить, Жан лежал совершенно неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Он занимал нижнюю полку, я верхнюю. Я тушил свет, чтобы он думал, будто я сплю. Его глаза оставались открытыми. Я знал, что он работает.

«После Валанса начинается юг. Видишь крыши из розовой черепицы…»