Парижские тайны. Жизнь артиста

Мы покинули замок. Хозяйка отпустила меня, взяв слово вернуться. Мои офицеры недовольны. Это стало началом ухудшения наших отношений.

В Ами я снимал комнату с ванной, за которую платил сам. Машину у меня забрали. Я проводил дни за чтением, писал или рисовал у себя в комнате, навещал Терезу д’Эннисдаэль в ее замке, где меня шикарно принимали. Жан приезжал туда на выходные. Часто там бывали английские офицеры. На Рождество хозяйка дома – «Дама в чепце» – устроила большой праздник в нашу честь. В конце ужина англичане запели «Марсельезу». Тереза побледнела. Наклонившись к Жану, она сказала:

– Как, эта революционная песня у меня!

Все ее предки были обезглавлены в 93-м под звуки этого гимна. Что касается меня, я жил как в сказке. Вечера в замке, чепчик Терезы, отличавшиеся простой элегантностью залы, комнаты и такой успокаивающий огонь больших каминов. Если не считать ужина с английскими офицерами, мы почти не ощущали, что идет война…

Жан так же, как это было в Париже, писал ночью стихи, которые я находил утром в своих «башмаках»[16].

В ночь Рождества явится Ангел,
Чтоб дать тепла тебе и мне,
Ибо он, как саламандра,
Может танцевать в огне.

Часто стихи перемежались рисунками.

Комната Элианы [17]

Мы все трое тихо дремлем,

107-й, Жанно и я.
Сон – прекрасная поэма,
Если рядом спят друзья.
Ангел наш, легко принявший
Вид огня в честь Рождества,
Белые одежды снявши,
Сна сплетает кружева.

Он на нас навеет негу,

В злато обратит бревно.
Ангелы же за окном
Все из мрака и из снега.

Ангел, я к тебе с мольбой:

Пусть окончится война,
Не нужна нам трем она,
И в душе у нас покой.

* * *

Мой Жанно, мой любимый, мой сын,

Из груди сердце выскочит, верно,
Ибо знаю, ко мне мчишься ты
Из Ами в Тиллолуа, чрез Бёврень.
Как тебе удается, мой друг,
И солдатскую лямку влачить
В Сомме, где так тоскливо вокруг,
И быть светочем в этой ночи?

* * *

Проснулся я к жизни, а значит, к любви,

В тот день, когда повстречал я Жанно,
И рядом теперь лежат, как одно,
У камина туфли – его и мои.

Крик в пустоту

Все нас с тобою разделяет,

И все ж навеки мы вдвоем.
Сто клятв твоих в моем кармане,
Мои же носишь ты в своем.

И пусть повсюду катастрофы,

На почте письменный завал,
Тебе шлю огненные строфы —
Любви своей девятый вал.

Мой новый 107-й заболел. Жану пришлось отвезти его в Париж для лечения. Ветеринар привязался к нему и попросил разрешения оставить его у себя.

С тех пор как я перестал быть водителем, в роте не знали, что со мной делать. Никаких нарядов, никакой работы мне не поручали. Я был неприкосновенной личностью. Мои товарищи не разрешали меня беспокоить.

Однажды меня вызвал офицер.

– Вас переводят на другую работу, – сказал он. – Вы отправитесь в Руа, на колокольню. Это самая высокая точка в окрестностях. Будете наблюдателем. Ваша задача – сообщать по телефону, когда появятся немецкие самолеты.

И вот я устроился со своей походной кроватью в большом квадратном помещении самой высокой башни в деревне, как раз под колоколами, звонившими каждые четверть часа. Колокольня была высотой, думаю, метров шестьдесят. Я поднимался туда по винтовой лестнице из четырехсот пятидесяти ступенек. Было маловероятно, что я отличу немецкие самолеты от французских. Как я говорил, у меня очень слабое зрение, и я не знал, как выглядят те и другие.

На вершине колокольни был довольно широкий балкон. На балюстраде черной краской я нарисовал немецкие самолеты, чтобы облегчить себе задачу. В свою «жилую» комнату я принес керосинку, отвел уголок для кухни, отделив его от остальной части ширмой собственного изготовления, купил ткани, чтобы прикрыть походную кровать, из бутылей сделал лампы. На стены повесил фотографии Шанель, Жана, рисунки. Из ящиков смастерил письменный стол. Наконец, я пригласил Терезу д’Эннисдаэль на чай. Она вскарабкалась по четыремстам пятидесяти ступенькам в сопровождении своего сенбернара.