Парижский оборотень

— Утром попалась мне эта Жозефина, прости, мадам Кайе. Она ж теперь госпожа — важная да видная. Кто б мог подумать, что это та же Жозефина, которая когда-то за кусок хлеба ноги была готова целовать. Да что такое ты делаешь-то? Так вот, она мне сказала, что от Бертрана одни хлопоты. Аппетита у него нету, и она раздумывает, стоит ли посылать его учиться в город. Конечно, со временем он все равно уедет, чтоб врачом стать, но пока может и в деревенскую школу походить. Ну, я ей кое-что сразу выложила. Ей-то ведь наша школа была в самый раз, только за успехи она ни одной книжки не получила, такая была тупая. В этом она вся. Не будешь ли ты столь любезен и не объяснишь мне, что ты такое делаешь? Ты надо мной издеваешься, что ли? Ладно, им меня на мякине не провести. Вот как тебе? Думаешь, она впрямь за этого Кайе, кем бы он ни был, замуж выскочила, как только в Париж приехала? А как иначе она бы привезла домой полугодовалого ребенка? И с каких пор служанкам разрешается детей оставлять? И с чего бы ее мальчонка врачом стать вознамерился? Деньги-то откуда?

— От месье Галье, конечно, — сказал Брамон. — И перестань над душою стоять, работать мешаешь.

— Все одно не разобраться, что ты там творишь. Хорошо, пускай это деньги месье Галье. Думаешь, я того не знала? А если полагаешь, что и о причине не подозревала, то тоже ошибаешься. Зуб даю, у Жозефины ноги вместе веревкой не спутаны.

— Перестань молоть чепуху. Вы, женщины, всему свое объяснение найдете.

— А вы, мужчины, глупые, как гусаки. Всему верите. Почему, думаешь, месье Галье из Лангра вернулся, семинарию бросил? Разве не собирался он стать священником? Но семейные узы, видать, крепче. Он просто оказался нужнее своей малышке Жозефине.

— Ты воображение попридержи и принеси-ка мне свой серебряный крестик. Вам, женщинам, должно быть стыдно так косточки другим перемывать.

— Ты что с моим крестиком делать надумал? Не хочу его портить. Мне его сам архиепископ освятил, когда я в Аваллон ездила.

— Тем лучше, благословение лишним не бывает.

— Прежде, чем я его тебе отдам, скажи, что ты с ним сделаешь.

— Сама рано или поздно увидишь, и будет у тебя тьма времени это обсудить.

— Только не потеряй — пропажу я тебе так легко не спущу. — Она неохотно протянула крестик мужу. А он тем временем вдавил восковую пулю в кусок мокрой глины.

— Дай-ка мне парочку своих волос! — приказал он. Жена так удивилась, что безропотно позволила вырвать несколько волос с головы. Брамон разложил их в разных направлениях на заготовке и сверху закрыл другим куском влажной глины, плотно ее прижав. Затем вытянул волоски.

— Чтоб воздух вышел, — кратко пояснил он.

— Какой еще воздух? — спросила жена. Впервые в жизни она растерялась.

Лесничий будто не слышал ее, увлекшись проталкиванием маленькой трубочки сквозь глину к пуле. Закончив, он положил получившуюся форму в печь. Глина высохла и затвердела, воск вытек, оставив после себя полость в центре, а Брамон под рыдания и вопли супруги расплавил серебряный крестик. И отлил из него пулю. Ее осталось только подточить и отполировать, удалив все заусеницы.

— Попробуй-ка теперь убежать, — ухмыльнулся Брамон. — От серебряной-то пули, сделанной из распятия, освященного самим архиепископом. Она и Вельзевула свалит.

Лесничий вернулся к своему затянувшемуся наблюдению и ожиданию. Он бы не потратил ту единственную, драгоценную пулю, заранее загнанную в ствол ружья, даже если бы к нему вплотную подошел олень. Отпустил бы браконьера с полусотней фазанов. И не тронул бы нарушителей, тайком скашивающих траву на чужих лугах.

Осень закончилась, а Брамон так и не выследил волка, хотя тот по-прежнему бродил по округе, и люди продолжали жаловаться на пропажу кур и ягнят. Однако лесничего зверь словно обходил стороной.

Но как-то раз зимней ночью, когда землю покрыл снег, а небо затянули тучи, они все-таки встретились.

Волк с упоением рвал добычу и не заметил человека; к тому же, дул ветер, унося запахи прочь.

Брамон, пробормотав короткую молитву, как можно тише приблизился к зверю. Подкравшись на двадцать шагов, так, что смог в подробностях рассмотреть волка: его густую серовато-бурую шерсть, острые уши на склоненной голове и большие глаза, тускло светящиеся в темноте, как блуждающие огоньки на болотах, — он встал на одно колено и прицелился. Животное, внезапно почувствовавшее опасность, оторвалось от жертвы и втянуло ноздрями воздух. Затем приготовилось бежать, но Брамон успел выстрелить. Зверь упал, но прежде, чем лесничий торжествующе выкрикнул: «Попался!» — вскочил на ноги и понесся прочь сквозь голые ветки низкой поросли, покрывающей склон холма.