Парк Горького

От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал – может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой – настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини[2] и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом – из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но – как и в сказке – однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы – оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей – ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять «Жизнь Клима Самгина» – последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный – и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.

– Приехали! – крикнул Харулин.

Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша – своего младенца.

Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват – какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его.

Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть.

– Иван Григорьевич, – взволнованно выпалил он, – я от дежурного узнал, куда вы направляетесь… какая удача, что я живу неподалеку! Тело в переулке, я не стал к нему подходить, там милиционер, ну и дворник с ним… Я тут кое с кем уже успел потолковать, убитую уже узнали, проблем с опознанием у вас не будет…

– Яша, – сказал Опалин после паузы, – ты же вроде дома должен быть, нет?

Незнакомец засопел, оставил ручку в покое и стал наливаться розовой краской. На вид ему было лет двадцать. Невысокий, тщедушный, черные волосы вьются мелким бесом, на длинном тонком носу с горбинкой – очки, из-под которых блестят умные, пытливые темные глаза. Тонкая шея с выпирающим кадыком, рот, пожалуй, крупноват и уши торчат, как у школьника. Впрочем, сейчас он и в самом деле чем-то напоминал школьника, который наткнулся на строгого учителя. На лацкане ладно скроенного светло-серого пиджака Яши пламенел комсомольский значок.

– Иван Григорьевич, честное комсомольское, вчерашнее не повторится… Я с непривычки… и эта рана у него на горле, как второй рот… – Яша содрогнулся при одном воспоминании о вчерашнем убитом. – Не могу же я сидеть дома, когда вы работаете… А что это за товарищ? – спросил он, кивая на Казачинского, и уставился на Юру с нескрываемым подозрением.

– Укротитель диких животных, трюкач и зубной техник, – проворчал Спиридонов, выбираясь из автомобиля в обнимку с фотоаппаратом. – Все зубы выдрал, всех зверей укротил, в «Чапаеве» снялся, теперь вот подался в уголовный розыск.

Тот, о котором он говорил, открыл было рот, чтобы напомнить, что он не снимался в «Чапаеве» и не был укротителем диких зверей, но что-то – может быть, инстинкт – подсказало ему, что спорить бесполезно, и он предпочел просто улыбнуться.