Парк Горького

– Осторожность в наше время не повредит, – неизвестно к чему заключил Твердовский. – Осторожность вообще никогда не повредит… Ну а комсомолец этот, Кауфман? О нем что скажешь? Он мне уже надоел своими жалобами, честное слово. И всерьез его не воспринимают, и Леопольд Сигизмундович с ним нелюбезен… на тебя, правда, не жаловался пока.

– Яша хороший человек, – сказал Опалин твердо. – Но пока у него мало задатков для нашей работы. Иногда он полезен, это да. Жаль, что его нельзя отправить в архив, чтобы он сидел там и перекладывал бумажки. Он слишком много читал, и книги… – Иван поморщился, – они стоят стеной между ним и жизнью. И знает он вроде бы много, но все эти знания не годятся для агента угрозыска.

– А что насчет второго? – спросил Николай Леонтьевич. – Ты не сказал, что о нем думаешь.

– Схватывает все на лету, учится быстро. Ну, и везет ему, конечно, – добавил Опалин с улыбкой. – Я не думал, что он придет на работу после того, как в первый день его чуть не убили. А он даже не вспоминает об этом. Ну… в обморок не падает, тоже хорошо. Опыта не хватает ему, это да. Но опыт дело наживное.

– Ну, это-то да, но я думаю, этот ферт у нас надолго не задержится, и комсомолец тоже. Ладно, Ваня, иди. И не забывай мне дважды в день докладывать, как продвигается расследование убийства в парке. А то я знаю тебя – молчишь, молчишь, а потом парой фраз отделаешься – взяли такого-то, жертву убил из ревности, переходим к следующему делу. Ты мне подробно рапортуй, что да как. Не исключено, что мне на самом верху, – Николай Леонтьевич выразительно указал глазами куда-то на потолок, – придется объяснения давать. И раз уж мы об этом заговорили, ты побольше бумаг составляй. Проведен обыск – приложение на трех листах, допрос – разъяснение на пяти листах. Это не для того, чтобы бюрократию разводить, а… сам понимаешь, лишняя бумажка в нашем деле не повредит. Логинова привлеки, у него почерк – загляденье. Одно удовольствие его отчеты читать…

Опалин покинул кабинет начальника со смутным ощущением, что мир не то чтобы сошел с ума, но как-то незаметно сдвинулся с оси здравого смысла и мало-помалу сползает в океан абсурда. Как можно больше бумажек – на случай, как бы чего не вышло, – загрузить Петровича – и тут Ивану неодолимо захотелось закурить. Остановившись возле окна, он полез за папиросами и машинально бросил взгляд наружу. То, что он там увидел, заставило его забыть о куреве и направиться к лестнице. Легким летящим шагом он преодолел ступени, ведущие вниз, и вышел из здания. К счастью, человек, который заинтересовал Ивана, никуда не делся. Он стоял, засунув руки в карманы, и изо всех сил изображал, что он тут просто так и вообще проходил мимо; но в силу возраста это у него плохо получалось.

– Здорово, большой человек, – выпалил Опалин первое, что пришло в голову.

Костя (потому что это был брат Софьи Левашовой) внимательно поглядел на него снизу вверх, сморщив свой маленький нос.

– Чего дразнисси? – спросил мальчик, насупившись. – Маленьких дразнить нехорошо, – назидательно добавил он.

– Ну извини, – примирительно сказал Опалин. – А ты разве не станешь большим человеком, когда вырастешь?

– Я начдивом стану, – важно ответил Костя. – Как Чапаев.

Он подал Опалину руку, как взрослый, и объявил:

– Я Костя.

– Я помню, – ответил Опалин, осторожно пожав маленькие пальцы. – В честь дедушки, да?

– Ага, – обрадованно подтвердил мальчик. – Вообще, когда я родился, знакомые советовали маме назвать меня Красномиром или Гигантом. Но она почему-то выбрала имя дедушки.

– Ну, Костя – тоже хорошо. Скажи, начдив, как ты насчет мороженого? Только чур, я угощаю.

– Ладно, – объявил Костя, поразмыслив. – Куда пойдем?

– В «Эрмитаж», тут рядом.

Они купили у мороженщицы два эскимо и устроились на нагретой солнцем скамье. Афиши театров, дававших представления в саду, завлекали на оперетту «Фиалка Монмартра», всевозможные пьесы и выступление некой Клео Доротти, которая анонсировалась как «единственная в СССР женщина-иллюзионист». Впрочем, если присмотреться, можно было заметить, что афиши Клео старые и что выступление уже состоялось.

– Ты почему не в форме? – спросил Костя, облизывая эскимо. На носу у него белело пятнышко мороженого.

– А мне так удобно, – честно ответил Опалин. – Ты почему не в школе?

– А мы летом не учимся. Ты что, не знаешь?

– Да я забыл, – признался Опалин. Костя вздохнул.

– Скажи, почему люди умирают? – требовательно спросил он.

– Э-э… – протянул Иван, чувствуя, что ступает на шаткую почву. – Видишь ли… У жизни есть начало и есть конец. Конец – это смерть.

Костя поглядел на него исподлобья.

– Но ведь это же плохо. Как так – был человек и вдруг исчез? Куда? А если я не хочу? Вот Соня – если ее больше нет, получается, я никогда ее не увижу? Совсем никогда?

– Боюсь, что так.

Надо было соврать, подумал Опалин; подобрать такие слова, которые затуманили бы истину и смягчили удар. Но он никогда не был мастером подобных комбинаций; более того, во всех жизненных ситуациях он предпочитал правду, как бы горька она ни была.

– Ты его найдешь? – спросил Костя.